Всякому событию что-нибудь да предшествует

Всякому событию что-нибудь да предшествует

На песках, на мелких песках припечорских, раскинулась деревушка Ведерники. Нет, не у реки Печоры приуральской, а под городом Печоры у Псковского озера, или с общим названием – Чудского. Да-да, у того самого, по обе стороны которого с испокон веков жило племя чудов. Легенда гласит, что оттуда, из псковского боярского рода, происходит Ольга - данная князю Игорю, сыну варяга Рюрика, в жены - будущая Великая княгиня Киевская.

На земле монастырского города Печоры произросла ветвь от корня чудов, ставшая говорить на наречии сету, которое по решению ученых людей относится к финно-угорской группе языков. В тринадцатом столетии сету оказались в составе Лифляндии, под переходящей чужеземной властью, пока в 1918 году не образовалась независимая Республика Эстония.

Во время Второй мировой войны песчаные земли сету протаптывались сапогами различных войск, но в итоге они стали частью сталинского Советского Союза. После распада СССР новая граница разрезала по-живому народность сету, отнеся ее меньшую, восточную часть к России, а западную – к Эстонии, в которой говорят на языке, родственном эстонскому. Теперь эта маленькая прибалтийская республика Эстония входит в состав Европейского Союза.

Именно здесь, на прибрежных песчаных почвах, в нескольких километрах севернее Печор, было рассыпано примерно полтора десятка небольших хуторов деревни Ведерники. Ее и без того бедные земли из года в год промывались дождями, оставлявшими после себя тоску по чему-то более значимому и надежному. Нечто более устойчивое сулил в начале двадцатого века царь-батюшка в необжитых просторах России, в том числе в Сибири. Эдакое предложение показалось заманчивым для большой группы припечерских сету.

Дед автора - соответственно записям в церковной книге Иван Парманн – умер еще до рождения своего младшего сына Филиппа, в 1889 году. Но братья Ивана со своими семьями, а также оставшаяся семья Ивана, вероятно в 1907 году, большим семейством отправились на поиски счастья в девственные просторы Сибири. Из государственных запасных земель новоселам уделили участки в Томской области, в районе Асино. За короткое время прибывшие сету обосновали там село Казекюла, которое русские, в переводном варианте, назвали Березовкой, а по соседству также село Розенталя. Строительными работами занимались талóкой, то есть совместными, добровольными силами.

Между прочим, в Эстонии принято единственной причиной переселения в огромнейшую Россию приводить здешнюю нехватку возделываемых земель. Несомненно, это было значительной причиной. Но наряду с ней, как на основании анналов Санкт-Петербургского архива выявляет историк Ааду Муст, причиной была даже этническая политика царской власти конца 19 столетия. Целью было методом переселения и укоренения жителей Прибалтии в Сибири, и даже до самого Дальнего Востока, вытеснять многолюдную и умножающуюся желтую породу людей.Aadu Must, Tallinna TV 21.05.2014 По тем или иным причинам, но на основании проводимой земельной реформы Столыпина, тогдашнего премьер-министра, от государства предоставлялась значительная помощь для основания церквей, мельниц, кузниц, амбаров, колодец и дорог. А для возведения хуторных построек и приобретения скота государство давало семьям ссуды лет на десять.

Младшему сыну Ивана Парманна - Филиппу Ивановичу - Сибирь показалась неприветливой, и вскоре он один вернулся в родные припечорские места.

После Первой мировой войны Филипп приглядел в семье Пеэтера и Хелены Тухк их единственную дочку Веру, рожденную в году с круглыми нолями - в 1900-м. После смерти ее отца Филипп получил во владение хутор Ильвес, и начал поднимать его запущенные постройки да возделывать его немногие песчаные поля.

В двадцатые годы чрево молодухи начало доставлять на травку домашнего двора детишек, сначала первых пятерых. Батюшка Печорской православной церкви именовал молокососов исходя из церковных именин. Так в Эстонской Республике родились: в 1923 году – первеница Александра, в 1926 - Ольга, в 1928 - Зиновий, в 1931 – Валентина и в 1933 – Мария. Что и говорить, дочерей в достатке! Вот только приданое для них никак было не собрать.

Филипп начал подыскивать более доходное место. Примерно в ста километрах от дома, недалеко от уездного города Тарту, он договорился с хозяином, господином Полли, о покупке его хутора Пикамяэ в рассрочку. Но вскоре сделка приняла неожиданный оборот. Через пару лет из тюрьмы освободился сын хозяина, несший наказание за жульничество. Он ухитрился мошеннически отнять у отца права на хутор и через фиктивный суд выставить покупателя вон. Нашей семье остались рожки да ножки. Хотя в одном стала семья „богаче“ – в 1938 году прибавилась дочь Хильви.

Пришлось поспешно искать новое жилище.

В это тревожное время в стране усилились национальные настроения, поэтому отцу пришлось сменить звучащую на немецкий лад фамилию Парманн на подходящую эстонскую. Его новой фамилией стала не имеющая значения - Силликсаар.

Следующее место жительства не помогло улучшить материального положения семьи. Вдобавок, глупая детская шалость нанесла ей чувствительный удар – забрала в одиннадцатилетнем возрасте единственного сына Зиновия. Это случилось следующим образом. Хрупкий осенний лед ручейка около школьной дороги поманил мальчика прокатиться. Нет, Зиновий не утонул, но провалившись сквозь лед, промок. По глупости он побоялся вернуться домой и, отбывая учебный день в школе, простудился и заболел воспалением легких, что стало причиной ранней смерти любознательного паренька.

Переломный 1940 год, в связи с аннексией Эстонской Республики Советским Союзом, дал слабую искорку надежды. Растущее влияние Советов повлекло за собой некоторые социальные изменения. От крупных хозяйств стали отсекать участки для новоземельцев. Местное волостное управление предложило новоземельцу Филиппу Силликсаару под селом Вара небольшой участок земельных владений от большого хутора Ингли, принадлежащего семье Аудова. Но на участке не было никаких построек, а значит, негде было жить и содержать скот. Наступающая осень не позволяла начать строительство, да и возможностей для этого было не так много.

В соседней деревне Папиару, у Аугуста и Иды Ару, пустовала новостройка на хуторе Кяометса, которую они согласились сдать нам в аренду. Это позволило семье взять отсрочку для приобретения собственного жилья. Но вспыхнула война. Деньги потеряли ценность, а собственной недвижимости все еще не было.

Здесь, в Кяометса, в декабре военной зимы 1942 года, мать Вера родила своего седьмого ребенка Сильвера. И вот, сей последыш корпит над смутной биографией семьи и сопричастных к ней людей, чтобы поведать об их общей судьбе.

Остановка на хуторе Кяометса была временной. Отцу удалось договориться с министерским чиновником Карлом Юрманом об аренде его хутора под городом Тарту. Речь шла о небольших землях и живописном домике из красного кирпича в югендштиле. Сам хозяин жил в двух километрах, непосредственно в городе, в роскошной кирпичной вилле с причудливой архитектурой, красующейся до сих пор по адресу Лай 1. Близкое расположение хутора Мурула от города сулило отцу возможность зарабатывать на жизнь не только земледелием, но и торговлей льном, зерном, лошадьми и прочим. На этот раз все складывалось, кажется, наилучшим образом. Но фатумом стала именно близость к городу, а особенно - соседство с военным аэродромом.

Война.

Немецкие войска, наступившие в 1941 году на Советский Союз, после двух недель сражений захватили к концу июля весь город Тарту. Летом 1944 года, при приближении фронта к Эстонии - военная часть противовоздушной артиллерии разместилась на примыкающих к аэродрому землях нашего хутора Мурула. Хотя военные не заняли хуторских построек, они возвели на нашем участке не менее четырнадцати бараков различного назначения, как казармы, склады боеприпасов и прочее. Часть из них были углублены в землю. Так некоторое время мы жили прямо среди военной части.

Вскоре Красная армия стала вновь приближаться к городу Тарту. Потехи с ребенком для солдат кончились, пришлось готовиться к боям. В августе 1944 года артиллеристы выставили нашу семью из дома - это который уже раз в течение всего нескольких лет? - заставив ее искать более надежное убежище от ожидаемых боев. Из-за надвигающегося фронта мы стали военными беженцами. Куда идти? Наша семья погрузила свой скарб на две телеги, привязала к ним скот и отправилась за двадцать километров в знакомые места у села Вара. Бывшее жилье хутора Кяометса было уже занято, но хозяин соседнего хутора, приветливый Юхан Лухт, сочувственно пригласил нашу большую семью военных беженцев к себе, расположив нас во вместительной бане.

Наконец и до лесного хутора дошли слухи, что фронт – после ожесточенных боев 25 августа – стремительно переместился от Тарту на юг. После самостоятельной „разведки“ Филипп Силликсаар решил вернуть свою изрядно потрепанную семью в Мурула. Это случилось в начале сентября 1944 года. Со времени возвращения из военного убежища берут начало первые живые воспоминания автора этих строк. Не единожды я задумывался о том, что далеко не все дети могут назвать точную дату своих первых воспоминаний. Но захоронения на полях битвы, то есть на наших хуторских полях, брошенных вздутых труп немецких и русских солдат, отчетливо запечатлелись в памяти Сильвера, которому было тогда от силы один год и девять месяцев. С тех пор начинается сознательная личная жизнь автора.

Первую зиму мы провели в заброшенном немцами сквозящем, с земляным полом холодном бараке, углубленном в землю. Ведь нашего красивого кирпичного домика больше не стало. Советская бомба оставила от него кирпичные руины, с висящими на арматуре глыбами бетона. Весной у отца было много работы. Наряду с полевыми работами он из сохранившихся частей бараков строил более приемлемое крохотное жилье, которое позднее будет гордо именоваться домом. О, сколько трогательных и теплых воспоминаний у меня осталось от этого дома, моего славного приюта младенчества!

Вскоре были возведены небольшой скотный двор, амбар и сеновал. Нам повезло, что находившийся посреди двора колодец оказался нетронутым и не забитым трупами, в отличие от некоторых соседских. Колодец был единственным уцелевшим после бомбежки сооружением на всем хуторе. Но за-то жизненно важным сооружением.

Война калечит духовные качества и нравственность человека.

По ночам от шоссе близ хутора доносились душераздирающие крики, когда грабили запоздалых путников. Средь бела дня несколько вездесущих и до зубов вооруженных карателей вламывались в амбары и скотные дворы, вынуждая хозяев искать укрытие в безопасном месте. Заходили и к нам, вырезая и без того малочисленное поголовье овец и телят. От таких грабителей не спасали замки и запоры, а лающих собак просто-напросто пристреливали. По дороге, недалеко от нашего дома, группа вооруженных солдат отобрала у отца последнего, им самим выращенного жеребца Вяле, что означает „Юркий“. Это был жестокий удар по сельскохозяйственной работе хутора, оставивший еще более болезненную рану в душе отца. Оставалось довольствоваться тем, что его самого оставили живым и невредимым, стоять на шоссе и грустно провожать взором лихо удаляющихся на его жеребчике надрывающих глотки грабителей.

Несмотря на распространившуюся жестокость, в нашей семье появилось прибавление. Сестре Ольге, не спрашивая ее согласия, в пути посеяли семя во чрево, от которого в 1947 году родилась дочь Миръям. К настоящему времени Миръям многократно сделала свою мать бабушкой и прабабушкой.

И вот в наши края пришла коллективизация. Это было в конце 1948 года. Отец был наивный упрямец: не буду вступать в колхоз и все тут! Готов был даже вернуться в Припечорье, лишь бы оставили в покое. Он думал, что на тамошних бедных почвах уж наверняка никаких колхозов не будет! Но даже слухи о новом наступившем строе не могли сравниться с самой действительностью. Ведь в то время в Эстонии еще почти ничего не знали о жесточайших сталинских методах коллективизации, как то: раскулачивание, голодомор в Украине и прочее.

На самом деле никто и не заставлял вступать в колхоз! Нужно было только справиться с непомерно растущими налогами на частное хозяйство и еще бóльшими пенями. Один за другим налагались штрафы в виде дармового возделывания леса и его вывоза в указанное место к точно установленному сроку, причем в нереально огромном количестве - в сотню-две кубометров на семью. А из-за запоздания в исполнении хоть на одни сутки налагались новые штрафные объемы, которые были в несколько раз больше предыдущих, и так далее, и тому подобное, и еще и еще... Упрямых частников преднамеренно загоняли в совершенно безвыходный тупик.

Наступили на горло. В возмещение неоплаченных налогов стали отнимать скот, записывать в кулаки, то есть в эксплуататоров...

Само последствие раскулачиванию наступило 25 марта 1949 года. Более 20 000 человек из Эстонии были сосланы в Сибирь.

В ночь на 25 марта поднялся шум у наших соседей, семьи Карлссон. Истерический лай и вой собак, чужеродная мужская брань, визгливый плач детей и женщин... Облава всполошила ближайшую округу. Нашедшая участие и приют в семье Карлссон бездомная ингерманландка, одна из представителей в войну выдворенного немцами из Ленинградской области финно-угорского этноса, была комиссией по раскулачиванию признана служанкой, то есть эксплуатируемой, на основании чего новоземельцы Карлссоны были зачислены в кулаки. Видимо это и стало причиной их выселения. Служанку же, как представителя пролетариата, выпустили из обвального оцепления. Так она босой по снегу прибежала к нам, заикаясь от страха и волнения, прижимая к груди дрожащую собачонку.

Что было делать нам? Бежать? Куда, зачем? Мы были и без того обобраны до нитки. Была ли причина нас раскулачивать? Да и хутор принадлежал не нам, хотя его хозяин Юрман, балтийский немец, бросил все и в последний момент бежал в Германию. Но являлись ли характерными кулаками Карлссоны? Они были новоземельцами на землях господина Бэма, который, как и Юрман, находился уже в Германии (или в Польше?)! Было естественным, что без нормального жилья новоземельцы вселились в опустевший хозяйский дом. Да, ведь всего недавно эта жившая в бедноте семья, заслужившая в глазах новой власти сожаление, была признана пролетарской, которой от земель „буржуя“ отрезали кусочек, ради содержания в живых. И вот - тут же они в глазах той же власти, недавно выступившей за бедняка, преобразовываются в эксплуататоров! Фантастически быстрая метаморфоза! Разве они стали теперь кулаками? Выходит, что стали. Ведь при них обнаружили „служанку“, ингерманландскую девушку из под Ленинграда! Не смотря на то, что эти немцами изгнанные из дому люди были часто рады тому, что хоть где-то их приютили, то разве коммунистическая власть не должна бы быть благодарной тем, кто предлагали помощь жертвам нацистов? Но именно это добродеяние вменили семье Карлссон виной, из-за которой их раскулачили, как эксплуатирующих труд другого человека. Нашлось чем оправдать насилие. Но перед кем, для кого? Отчитывались ли эти анонимные злоумышленники потом перед кем-нибудь за содеянное?^{По обширному труду Микко Саволайнена (2002) немецкие оккупационные власти принудили Финляндию принять изгнанных ингерманландцев, среди них ижоров и водь. Часть изгнанников бежала в оккупированную немцами Эстонию. По окончании войны Советский Союз через Жданова вытребовал из Финляндии 55000 советских граждан – ингерманландцев, которым не разрешали вернуться в родные места. Их рассеяли по европейской части СССР. Часть из них попали в Эстонию, но были в большинстве своем вновь высланы. Некоторая часть ингерманландцев прижилась в Эстонии.}

На сей раз погром был у соседей – не у нас. Но Сибирь стала вырисовываться все более отчетливо. Письма старшей дочери семьи Карлссон, Хелью, из заснеженных новосибирских степей, где волчьи стаи набегали на колхозные загоны скота, помогли составить первое реалистичное представление о мистической местности с вызывающим дрожь названием Сибирь.

Страх перед колхозом становился все сильнее, но сильнее становилось и упрямство отца. Даже ссылка соседей не послужила ему воспитательным уроком. И следует признать, что в своем роде он победил – ему так и не пришлось вступать в колхоз. В качестве очередного наказания он должен был заготавливать мётлы для тартуского гарнизона. Видимо, для установления порядка там не ограничились винтовками и ссыльными вагонами, а решились пускать в ход мётлы, да, представьте себе – самые обычные мётлы для мусора! Березовый хворост для мётел выделяли из государственного леса. Когда под Рождество 1949 года отец вез хворост, на Нарвском шоссе в телегу въехал грузовик, управляемый пьяными солдатами. Заставший аварию сосед привел лошадь домой и доставил ужасную весть. Пару недель в тартуской больнице на кафедральном холме не вернули отцу здоровья. Старшие дочери, во главе с Ольгой, день и ночь дежурили у постели отца.

Годами позже, по возвращении из Сибири, мать и сестры пытались отыскать могилу отца, но оказалось, что на том месте были уже новые могилы неизвестных нам покойных. Поэтому мать, умершая в 1984 году, не была похоронена рядом с мужем, как это принято в Эстонии. Но сей казус не очень ее тревожил. Когда мы, рассеянные по Эстонии дети, старались выяснить у матери, где ее похоронить, она отвечала согласно своим представлениям об этом вопросе на наречии сету: „Го, а мне-то почто! Вонь в ноздрях приспичит, так зароете! А нет, так делай что хошь!“ Звучит дико? Как взять...

Мать очень ценила жизнь и живое. Уверенность в том, что мертвые ничего не знают,Екклесиаст глава 9, стих 5 как сказано в Библии, была настолько сильной, что по ее понятиям мертвые ни в коем случае не должны вмешиваться в дела живых. Надежда на воскрешение мертвых была для нее реальностью. Подобным образом она воспитывала и нас – ценить жизнь и служить живым. Умерших следовало оставить в покое.

После смерти отца семейная жизнь взяла совсем иной оборот. К весне стало ясно, что так продолжаться не может. Требовалось найти пригодное жилье на зиму. Да и колхоз казался уже неизбежным „суженым“. Но держи карман шире! Колхоз имени Мийны Хярмы в Тартуском уезде больше не признавал нас! Былое упрямство отца сделало нас в глазах светло-чистого колхоза непристойно грязными. Нам уже без колхоза было не обойтись, а кто стучит, тому отворят!

Да, в колхоз мы вступили. Этому посодействовала добрейшей души человек - Салме Трейер, которая уже упоминалась в связи с похоронами отца. Так или иначе, в колхозе имени Жданова, недалеко от знакомых мест, были готовы приобщить нас к новообразованному коллективу. В жилье нам предоставили половину дома на хуторе Яакоби, в деревне Вийдике. В другой половине дома жила семья с двумя детьми. Мадис, младший, был моим ровесником, а с осени стал моим одноклассником в первом классе. Второй, боковой вход стал нашей домашней дверью точно на год - с апреля 1950 года по 1 апреля 1951 года.

Кому на год, кому – на полгода... Сестра Ольга проработала на колхозном поле только полгода. Мать и сестру Валентину назначили в блюстители над стадом полнеющей или, вернее, худеющей скотины, собранной из хуторских коров в крепкий хуторской скотный двор, выложенный из булыжника. А я, семилетний пацан, имевший за плечами двухгодичный опыт присмотра за частной скотиной, замечательно пригодился в подпаски. Между прочим, и в Сибири я провел не одно лето в подпасках.