Всякая развязка является развязкой, пусть даже в виде наказания

В военкомате мне посоветовали идти домой и ожидать милицию. Подобное же предупреждение получил и мой друг Вильярд Каарна. Мы поняли, что угрозу тюрьмы следует принимать всерьез. И, вероятно, это будет вскоре. Придется готовиться. Как? Сушить сухари? Да, только в духовном смысле. Мы стали посещать опытных братьев, чтобы приобрести понятие о своих правах и практике судебных процессов Советского режима. Мы выслушивали более точные и подробные изложения доводов в пользу христианской позиции политического нейтралитета и невмешательства в насильственные действия. Также мы с Вильярдом осознали, что наступил крайний срок для того, чтобы символизировать наше посвящение Богу водным крещением.

Замечательные, активнейшие христианские сестры Эстонии, при встрече после возвращения из лагерей. Стоят слева: Элла Кикас (Тоом) и Алийде Лоогус. Сидят: Селма Козе (Крууз) и Коринна Кёэлер (Энника). Молодые и счастливые. Сестрички Кёэлер - Эне и Коринна, вскоре после возвращения со ссылки - пригляделись освободившимся братьям: Юло Алтпере и Гарри Энника. Все они вложили очень значительную часть в духовное восстановление Эстонского братства после лагерного времени. Наш семейный друг Альберт вскоре после освобождения подвел под свою фамилию Крууз сестру Селма Козе.

Для Вильярда роковой час наступил вскоре – 22 февраля 1962 года. Я еще долго ждал, что он сам запечатлеет на бумаге историю своего яркого процесса. Но пока он этого не сделал. Обойти его молчанием все же нельзя. Суд над ним очень показателен для лучшего понимания после лагерной обстановки, в которой находились Свидетели в Эстонии. Причем это был первый послевоенный суд над отказчиком от военной службы. Читатель увидит связь между отдельными частями процесса позднее. Сам ход процесса я мог проследить в зале суда.

Каарна Вильярд Арнольдович, как после суда его „почтительно“ величали в журнале юмора и сатиры Пиккер, проживал на берегу прекрасного озера Эхиярве и числился в Выруском военкомате. Тамошние чиновники не церемонились. Сразу после отказа его дело передали прокуратуре, наскоро провели расследование и подали в суд, перед которым ему вскоре и пришлось выступить. Должен сказать, что он прошел этот путь с расправленными плечами, в отличие от меня. Суд был задуман хлесткий, показательный. Это подразумевало проведение выездного заседания в общественном зале. Для этой цели был выбран зал районного дома культуры Каннель.

Везде по городу развесили большие, отпечатанные в типографии рекламные афиши, как перед выступлением Мадонны. Только вход был бесплатным и желательным. Приглашали наблюдать и наслаждаться цирковой постановкой, как будут громить и судить юродивого, помешанного на чтении Библии. Событие обещало стать захватывающим зрелищем, поскольку открытых судебных процессов над Свидетелями Иеговы в Советской Эстонии еще не проводилось, тогда как на остальной территории Союза они уже стали обычным явлением.

В процессе участвовал и общественный обвинитель, выдвигаемый, так сказать, из числа народа и как таковой должен был олицетворять презрительное осуждение со стороны всего советского народа. Этим представителем vox populiЛат. „глас народа“ был директор одной средней школы Выруского района. Полагаю, что выпускники того года еще хорошо помнят этот процесс, поскольку для их класса организовали совместный выезд в райцентр, чтобы преподать урок верноподданнического отношения к требованиям власти, не оставляющими места для личных взглядов и совести. К тому же, этот урок они должны были извлечь в первую очередь из образцовой обвинительной речи своего же директора.

На сцене за длинным столом восседал суд: народный судья - женщина средних лет, по обе стороны два заседателя - или кивалы, как их прозвали в народе за безоговорочное подддакивание судьям во всем произносимом. Конечно, был и секретарь суда. В партере перед сценой стоял стол для обвинителей. В зале также суетилась съемочная группа, приглашенная из Таллиннфильма. Вильярд отказался от предложенного адвоката и взял роль защитника на себя, но места за столом ему не нашлось - он сидел в первом ряду общих мест. Исход дела всё же не зависел от места - за столом или в зале - от звания выступающего, или его учености. По крайней мере, не в данном случае.

Сейчас многое зависело от того, сколько Вильярду дадут времени, чтобы высказаться. Исходя из судебной практики, он имел право на показания свидетелей, диспут сторон, защитную речь и иные выступления защитника, а также на последнее слово, не ограниченное по времени. Но, увы! Редко ему давали досказать предложение до конца. Независимо от этого, сказанное им имело удручающее влияние на суд. Нет-нет, он не был оправдан! Оправдание вообще не входило в практику советского суда. Такой исход дела был заведомо исключен. Но оказывалось моральное влияние как на суд, так и на публику. Главная проблема состояла в том, что суд был решительно настроен „закидать шапками“ подсудимого.

Произнося обвинительную речь, прокурор „рубил с плеча“: речь была напыщенно декларативная, пренебрежительно пошлая и ничего не доказывающая. Доказательством преступления служили лишь показания представителя от военкомата: подписанная Вильярдом повестка о явке в военкомат и письменный отказ поступать на армейскую службу. Также о том, что к назначенному сроку Каарна в сборный пункт не явился. Прокурор требовал строгого наказания, делая упор на то, что Вильярд сознательно отказался служить (якобы было возможно отказываться несознательно как подметил Вильярд). Прокурор подчеркнул также опасность проступка для общества и его антигосударственный характер.

Общественный обвинитель старался выставить Вильярда глупым и неграмотным, даже недоразвитым, далеким от всего передового и научного. Острие выступления было нацелено на высмеивание дурачка, публичное глумление. Странно, как он мог требовать для недоразвитого подсудимого высшего наказания, а не психиатрической экспертизы?

Вильярд коротко и очень внятно опроверг все основные доводы обвинителей, кроме одного: он действительно „сознательно“ и с полной ответственностью отказывается от службы в любой армии. Он задавал дополнительные вопросы обвинителям, но судья ни разу не удовлетворил его просьбы. Вопросы без ответов тем более создавали атмосферу, в которой все очевидней становилась беспомощность, или даже боязливость суда. Зал все снова аплодировал Вильярду, и громче всех - выпускники. Судья неоднократно призывал к порядку, угрожая выпроводить всех из зала, но, вероятно, еще больше боялся возможных последствий вне зала. Ведь он имел дело с молодежью, которая стала мыслить свободно, а не по заданной программе.

Положение директора школы было самым плачевным. В своей речи он неоднократно напоминал о ленинском курсе, который попирает Вильярд, и о верном следовании партии этому самому ленинскому курсу. Но он не привел ни одной конкретной мысли, тем менее цитаты из его трудов. Вильярд же вынул из портфеля красный 6 том Ленина и зачитал ленинский декрет о необходимости считаться с совестью призывника во время призыва на военную службу.

При каждом очередном сокрушительном доводе в ответ на опрометчивую речь общественного обвинителя, судья яростным взглядом пожирала его, что сопровождалось смехом и аплодисментами зала. Директор съежился, затем опустил голову и, в конце концов, пристыжено обхватив опущенную голову руками, поднял ее не раньше, чем опустел зал. Насколько известно, ему пришлось покинуть школу, так как он утратил всякое уважение со стороны старшеклассников, а через них и со стороны всей школы. К тому же „стрелочник“ провинился и перед заказчиком, или „начальником станции“, выражаясь в стиле Аркадия Райкина. Впредь бывшему директору пришлось работать простым кочегаром: топить котел центрального отопления.

Требуемые прокурором отягчающие обстоятельства не вменили, и Вильярда осудили не по первой части статьи. Зато ему влепили вторую часть с предельно возможными 3 годами исправительно-трудовых лагерей общего режима. Из зала суда его увели два подступивших милиционера. Секретарша суда, подошедшая к нему для получения расписки, шепнула горячо: „Молодец, парень!“. Вильярд отсидел свои 3 года „от звонка до звонка“ в Таллинне, на улице Тислери, пришивая к робам пуговицы.

Я „надеялся“ с ним вскоре встретиться...


Ожидание весны было томительным. Обещанной милиции все не было и не было. Друг Вильярд давно отсиживал за решеткой и считал отбытые месяцы. Я был уверен, что весной меня снова вызовут в призывную комиссию. Но прошло и весеннее время сборов, а про меня как бы и вовсе забыли. Сам я, разумеется, в них не нуждался, но неопределенность раздражала. Так я жил, работал... Но брешь в обыденном ритме пробила кобыла Эльза.

Эта кобыла, взбрыкнувшая перед повозкой с дровами, нанесла мне перелом обеих костей правой голени. Осенью меня с несросшейся ногой, наконец, вызвали в призывную комиссию, но в случайность травмы там не поверили. Возбудили уголовное следствие с подозрением в умышленном причинении себе телесных повреждений, с целью уклониться от службы. Но следователь, допросивший кроме меня еще бригадира, родственников, соседей и врачей, не нашел оснований для обвинения.

Мое положение было обузой для семьи. В те времена колхозник практически не видел больничных выплат, а кроме спины теперь еще и нога не давала покоя. Двинулся я, похрамывая, в Таллинн, на поиски более подходящей работы.

Наконец на предприятии Сантехмонтаж меня приняли на три месяца стажером по сантехнике и газосварке. Также нашли место в рабочем общежитии, на улице Паэ, дом 25. Зимнюю работу на внешних трубопроводах навряд ли можно назвать легкой, но я, наконец, заимел небольшие личные деньги и недалеко перед глазами замаячила хоть какая-то профессия. Что-то определенное. Вскоре я сдал экзамен, получил третий разряд, и имел все причины для удовлетворения. Не зря напрягал силы. По истечении года обо мне вспомнил военкомат.

Меня вызвали в военкомат Морского района Таллинна. Там на разговоры со мной времени не тратили, даже на высмеивание. Военком сунул мне в руки бумагу и сказал написать объяснительную. Когда я закончил писать, он сказал лишь, что дело будет передано прокуратуре. Все.

Я понял, что вскоре могу ожидать повестки в прокуратуру. К этому времени я уже отработал 11 месяцев и мне дали первый выслуженный отпуск. Захотелось перед арестом проведать мать и сестер, живущих на юге. Иначе вряд ли я увижу их до освобождения из тюрьмы. Расчет оказался предельно точным. На второй день после визита к матери я отправился за пару километров навестить сестру Валентину. В сумерках короткого ноябрьского дня, по возвращении к матери я застал там свою сестру Ольгу. Обе они были довольно-таки взволнованы и сказали, что всего час назад приходил участковый милиционер с ордером прокуратуры на мой арест.

Уходя, он посоветовал, чтобы я сам пришел к нему или – что еще лучше – в Таллиннский участок милиции, если не хочу быть доставленным в наручниках как беглец. Меня уже объявили в розыск. Я замечательно понимал, что если меня возьмут как беглеца, это значительно ухудшит мое положение перед судом. Ведь уголовная статья 78 не предусматривала отказа от службы, а только уклонения от нее. В моем понимании разница была огромная. Я сознательно и целенаправленно решил отказаться ради своей совести и религиозного мировоззрения, но для моего поступка в кодексе не было статьи, на что я решил делать упор в суде. Будь я схвачен где-либо вне милицейского участка, я выглядел бы трусом, спрятавшимся в кусты. Поэтому добровольная явка была необходимой.

Общественный транспорт тех времен не предоставлял мне богатого выбора. Ночью возможно было добираться только поездом Рига-Таллинн, который спустя несколько часов должен был проследовать через станцию Палупера, находившуюся в 25 километрах от нас. Чтобы успеть на поезд, я сразу же собрался и зашагал. Так к 5 утра я оказался в Таллинне. Я направился в рабочее общежитие, где спросил у коменданта о повестке на мое имя. Он, проверив по журналу, сказал, что никакой повестки не поступало, но пару дней назад два милиционера меня искали. Сказали сразу уведомить их о моем появлении. Я разъяснил понятливому мужчине, что и сам тороплюсь к ним явиться. Он поверил и обещал не звонить, если я в свою очередь не скажу, что был в общежитии. В 6 утра я уже прибыл в участок, где узнал, что с данного момента я задержан на основании санкции прокурора. Как бы странно это ни звучало, но я был доволен! Это случилось 30 ноября 1963 года.