Халдеевская семилетняя школа давала так называемое неполное среднее образование. Обязательными считались четыре класса, или же отбывание в школе до четырнадцатилетнего возраста. Квалификация учителей тогда еще не зависела от того, окончил ли ученик класс, и поэтому за неуспеваемость ученика спокойно оставляли „сидеть“. Не один парень намеренно дотягивал до положенных 14 лет, чтобы полноправно устроиться на работу. Для работы в колхозе несовершеннолетие препятствием не было, но и не давало никаких льгот по сравнению с взрослыми.
Молодого мужчину, естественно, влекло к технике. А единственной доступной техникой был трактор. И то, парень мог не сразу идти в трактористы, а старался примоститься в прицепщики. Затем для него могла открыться вакансия помощника тракториста. Да, работающий на керосинном топливе колесный, а то и гусеничный трактор был в те времена высшей мечтой подростка. Не то чтобы на нем можно было хорошо заработать, нет! Наоборот – урезанные нормы топлива, плюс постоянное его разворовывание колхозниками для керосиновых ламп, делали несбыточной надежду на выполнение нереальных плановых гектаров, и тракторист оставался в постоянном долгу, а к грузовику и комбайну в этом возрасте не допускали.
На всю школу из близлежащих четырех деревень набиралось 60 – 70 детей. Вполне нормальным явлением было значительное число мальчиков, просидевших в отдельных классах по нескольку лет. В те времена не „стимулировали“ учителей за успеваемость, и не делали замечаний за второгодничество. Если ученику недоставало знаний, то его и не переводили. И ежели им было не лень ходить в школу, таких „переростков“ из школы не выдворяли. Ведь вечерних школ для них еще не существовало, по крайней мере – не в сельской местности. Поэтому всякого ученика, стремящегося бросить неоконченную школу, учителя уговаривали продолжать учебу.
В здании школы, кроме учительской и библиотеки, было пять классных комнат, двери которых выходили в длинный узкий коридор. Его называли залом. Там директор устраивал общие „линейки“, если требовалось уведомить о чем-то важном, отметить праздник или при всех дать нагоняй отстающим и балагурам, хватившим лишку. В плохую погоду там проводились и уроки по физкультуре.
Начальные классы были спаренные: первый с третьим и второй с четвертым, под одним классным руководителем, который преподавал все предметы. Все ссыльные дети, по причине незнания языка, были переведены на два класса назад. Это воспринималось как неоправданное ущемление. Достаточно было бы одного класса. Например, у моей сестры Хильви в Эстонии весной остался незаконченным пятый класс, но в Сибири ей осенью пришлось начинать с четвертого. Мне повезло. С незаконченного первого не возможно было перевести на два года назад, поэтому я начал снова с первого. Ниже спустить было некуда. Тот факт, что учился я, как и сестра Хильви, на пятерки, доказывает, что детей ущемляли зря.
В Халдееве было три эстонских ученика, которые оказались переростками. Их старались по принятому принципу усадить в шестой, а то и в пятый класс. То были моя сестра Мария, Вайке Пост и Эйно Сисаск. Их положение было курьезным особенно потому, что школьные парты, где скамья и наклонный стол были монолитно состыкованы воедино, никак не вмещали рослых молодых людей.
В первый класс Халдеевской семилетней школы я поступил в восьмилетнем возрасте. Можно предполагать, что ростом я был выше одноклассников. Но нет – совсем наоборот. На уроках физкультуры было принято выстраивать шеренгу по росту. С самого начала до окончания семи классов я, как закон, не становился дальше второго с конца.
За лето я уже чуточку прислушался к новому языку. Но для общения этого было очень мало. Меня сильно настораживало пережитое и далеко еще не забытое надругательство в эстонской школе. Логика подсказывала, что если эстонские соученики так враждебно отнеслись ко мне, то куда худшего можно ожидать от русских, обзывающих меня фрицем-фашистом, чего даже в Эстонии не делали. Нужно признать, что в какой-то мере пускали в ход и руки. Поэтому я остерегался сближаться в общении.
К счастью – уже со школы я убедился, что тамошние дразнилки и пинки никогда не опускались до такого презрительного унижения. Обращение могло быть неотесанным, грубым и даже физически болезненным, но без желания унизить. По мере освоения языка росло сближение и в общении. Появилось стремление угодить новым знакомым ради товарищества. При этом в определенный момент я пошел на компромисс с совестью, воспитанной по-христиански.
С учебой все продвигалось как-то незаметно. Вопреки законам логики мое незнание языка не снижало успеваемости.
Каким в тогдашней сибирской школе был уровень образования, я не осмелюсь определять. Но в качестве сравнения, когда поколением позже мои же дети ходили в школу, то нередко приходилось удивляться: „Разве вы в школе такое не учили?!“ Выходит, что в Сибири учили.
С каким вниманием обращалась со мной Валентина Максимовна, я уже рассказывал. Но в память врезались и несколько других учителей. К сентябрю моего пятого класса из Ленинградского педагогического института в нашу школу получили направление две девушки. Нина Николаевна, обаятельная, стройная и заразительно жизнерадостная блондинка, учительница старших классов по математике, внесла значительный пикантный вклад в конкуренцию среди колхозных парней. Ее подруга Раиса Ароновна, в противоположность блондинке Нине, была по-еврейски темноволосая, а слегка курносый нос только подчеркивал серьёзность и задумчивость. Ее маленький рост и щуплое тело крикливо обостряли дефект позвоночника, который она и не старалась скрывать.
Ей, учительнице русского языка и литературы, по понятным причинам вверили владение школьной библиотекой, вмещающей свое истрепанное добро на трех полочках. Значительная часть книг имела на твердой обложке оттиск профиля Ленина или Сталина, а перед титульным листом портрет и имя автора, окаймленные почетным золотым дубовым венком.
О литературной ценности таких „нобелевских изданий советского масштаба“ можно судить по позднейшему „шедевру“ Леонида Ильича Брежнева Малая земля,
за которую он стал лауреатом Ленинской премии, причем одобрить присвоение премии должен был он самолично, как генеральный секретарь ЦК КПСС.
Бывший заведующий отделом информации по иностранной политике ЦК Леонид Замятин признался в 2003 году газете Известия, что в действительности он писал мемуары Брежнева.
Но он является автором этой книги, так как она написана с его слов, но литературно обработана людьми, которые владели пером. Брежнев пером не владел
.Лаури Вахтре, Absurdi impeerium (по материалам Уно Мересте), Тарту 2007, ст. 201; Известия, Москва, 5.02.2003.
Тем не менее, этого „не владеющего пером“ человека удостоили высшей литературной премии страны – Ленинской премии.
Стоит вспомнить еще Александра Фадеева с его Молодой гвардией и Алексея Толстого с книгой Петр I, которым сам Сталин в деталях предписывал фабулу и неоднократно требовал исправлений по своему вкусу и мировоззрению.
Точно, как сказал поэт А. Алликсаар: Соловей написал дневник, рецензированный вороной
. Или: Грубые пальцы настраивают струны лунных гуслей, / но они не звенят
.Artur Alliksaar, Saab siis tõde nii lihtne olla и Realistlik sügismüsteerium, - перевод СС
С введением в 1932 году тотальной предварительной художественной цензуры естественная художественная эволюция в СССР остановилась. С этого момента опубликованные произведения искусства выражали взгляды и вкусы не их формальных авторов, а цензурных ведомств.Дмитрий Хмельницкий (argumentua.com)
По возвращении библиотечной книги Раиса Ароновна обычно намекала на какую-нибудь мысль из нее и мимоходом задавала риторический вопрос, заставляющий задуматься. Меня ошеломляло, что почти всегда она говорила о вещах, которых я почему-то при чтении не замечал или не обращал на них внимания, а поэтому я ничего существенного сказать не мог. В некоторых случаях я просил одолжить книжку еще раз, чтобы пройти вторично и найти ответ на поднятый вопрос.
Такой она была и на уроках. У нее не было готовых позиций и оценок. Она задавалась вопросами, чаще как бы для себя, обсуждала с детьми возможное толкование описываемых ситуаций и моральный облик героев повести или романа. По ее предметам абсолютно исчезли двойки и задания на дом в качестве наказания. Она не выделяла отличников или отстающих, то есть не устраивала конкуренции. Обычно мы оказывались для нее собеседниками, а под конец урока, как бы очнувшись, она с ухмылкой признавала, что требуется ведь поставить несколько оценок, чтоб не спросили, чем мы на уроке занимались. Оценки постепенно потеряли значимость. Но общий интерес к литературе несравненно возрос.
Совсем неординарным было ее отношение к „великим“ именам литературы. Например, она уважала талант Пушкина, но вместо принятого обожествления могла рассказать некий случай из его жизни и спросить, как такой поступок можно оценить с нравственной стороны. И что важнее - хорошее стихотворение или хорошее поведение? В дни культа личности ее позиция и методы обучения отличались не просто редкостью подхода, но и бесстрашной честностью. В те времена в лагерях ГУЛАГа сидело немало учителей, осмелившихся хоть раз высказать подобное ее мыслям. Вероятно, она не напоролась на бдительного доносчика. По крайней мере, не в мои дни.
Во время весенних каникул в шестом классе мы переселились в деревню Маскали, и в течение последней четверти учитель, преподававший нам алгебру - до этих пор скучный и никчемный предмет - сумел превратить его в очень интересную и, по сути, простую дисциплину. Но, к сожалению, заменившая его с нового учебного года нервозная дева сумела до весны опустить весь класс до двоечников-троечников, и сделать предмет приторным. Так бывает с учителями, как и с учениками...