Всякий человек от чего-то зависит, хотя бы от земельного участка
В сибирской земле плодородными были как колхозные поля, так и частные огороды.
Богатая перегноем почва была рыхлая и рассыпчатая.
Бурая глинистая почва без добавочного удобрения взращивала все, что роняло в нее свое семя.
Не припомню полей с бедной растительностью.
Даже частные участки, где десятилетиями выращивали один картофель, не истощались, а напротив – боялись перенасыщения.
Огород за нашим домом был в нашем распоряжении.
Во второй половине мая соседи стали обрабатывать землю.
Вместо плуга была лопата.
Мы поняли, что и нам не остается ничего другого как приняться копать.
И все-таки...
После прежнего жильца осталось нечто, показавшееся нам очень ценным - в полуразвалившемся крохотном хлеве был толстый слой навоза.
Мы решили его вытаскать и раскидать по огороду.
Отговоры соседей на чужом языке мы высокомерно приняли за глупость и неустанно продолжали свой тяжелый труд.
У нас не было никаких семян, не было семенной картошки, не было и денег для их покупки.
Доброжелательные соседи из сочувствия – то один, то другой – приходили на наш огород с картофельными очистками, помогали натянуть незнакомую для нас бороздную нить, по которой через каждые тридцать-сорок сантиметров один выкапывал лунку, другой кидал туда кожуру картошки, а землей с лопаты засыпали противоположную лунку с очистками в предыдущем ряду.
Так, благодаря доброжелательности местных жителей, помаленьку засеяли свое поле и мы - неимущие и неумелые чужаки-фашисты.
Картошка была посажена, оставалось с тревогой ждать урожая.
Пока всходила ботва, мы все снова да снова окучивали тяпкой каждый куст картошки, нагребая вокруг него кучку как можно выше, и заодно истребляя сорняки.
Сравнивая высоту нашей ботвы с соседской, которая оставалась намного ниже, мы победно насмехались.
Смотри-ка, а ведь еще отговаривали нас не класть навоза! Но когда соседский картофель весь покрылся прелестными розовеющими цветками - наш только набирал росту и, отяжелев, начал валиться наземь, откуда не переставал давать все новые темно-зеленые сочные ростки.
Вот уже соседи стали выходить на поле с ведром, и из-под кустов выковыривать картошечки для приготовляемого блюда, но ботва нашей картошки никак не могла умерить свой рост.
В августе соседи копали картошку, собирали обильный урожай, а мы из-под массы все еще растущей ботвы еле находили и собирали мелкие как клюква картошины.
Даже при обычном росте, как у соседей, вырастало столько ботвы, что ее собирали вилами в кучи и, по высыхании, выстилали на жерди крытого двора или загона, а не то просто жгли.
Из-за изобилия она не успевала сгнивать на поле и мешала дальнейшей обработке земли.
Но какого труда требовала наша ботва, которая толстым слоем застилала весь огород! Причем картофеля мы практически не получили.
Такой опыт был непостижим для эстонца, выросшего на бедных песчаных почвах.
Из-за неблагоприятного преизбытка навоза, в наказание за усердие, не говоря уже про глупое непослушание, мы расплачивались и в следующий год, хотя тогда картофель уродился уже чуточку покрупней.
Но в третий год - это нужно было видеть! Навряд ли мое описание пробьется сквозь скепсис эстонского человека.
На поле земли будто и не было – сплошная картошка.
Нельзя было воткнуть лопаты в землю, не порезав картофелины.
При уборке мы тащили ее за ботву, выдергивали куст с большей частью клубней, а затем осторожно выкапывали и остальные.
О, как счастливы мы были, что в предстоящую зиму уже не надо бояться голода!
И все-таки нам пришлось разочароваться.
Сохранить урожай от морозов мы не умели.
В сибирских морозах картофель не сохранялся в грудах, накрытых соломой и землей - как это делалось в родной Эстонии.
У нас был высокий подпол, вместивший весь урожай, но „фундамент“ из вкопанных стоймя чурок был по большей части сгнившим, то есть просто-напросто отсутствовал.
Мы изо всех сил торопились по примеру местных жителей обмуровывать низ дома ботвой и соломой, и закидывать их землей (навоза, которым коренные жители обкладывали основание дома, у нас уже не было), чтобы опередить заморозки.
Последовавшая особо морозная зима обесценила наш кропотливый труд и урезала ожидаемый пищевой рацион.
Конечно, мы варили эти грязные комки льда, но приторно-сладкий вкус жестких водянистых плодов, до неузнаваемости отличающийся от рыхлых, нежных картошин, душисто пахнущих при варке, очень скоро приелся.
Итак, первой нормальной картофельной осенью оказалась лишь четвертая.
Если навоз для поля не требовался, то что с ним было делать? Из колхозного скотного двора навоз вывозил восьмидесятилетний холостяк Порфирий.
Он пару раз в день проезжал мимо с тележкой, или санями навоза на белой лошади, достойной возраста Порфирия.
Порфирий, сгорбившись, сидел на санях и беспрестанно сосал трубку, торчащую из густых зарослей бороды.
Он редко направлялся с возом на поле.
Обычно он скидывал навоз около леса в бесконечную скирду, которая летом обрастала крапивной шапкой.
В крапиве росли буровато-белые толстые грибы, о которых я сейчас уверен, что это были шампиньоны.
Но местные предупреждали, что они ядовитые, а испытать на себе мы тоже не осмеливались.
Колхоз избавлялся от лишнего навоза довольно своеобразным, но экономным методом.
Колхозным скотным двором был длинный сруб, поставленный торцом к речке.
Вместо крыши был плоский настил из жердей и слоев ботвы да соломы, а зимой еще и снега.
Привязанные в два ряда к стойлам, тянувшимися вдоль стен, коровы, кроме нескольких литров молока, производили еще и навоз.
Порфирий понемногу его вывозил, но его способности были ограничены.
Странно, но большего от него и не требовали.
Надой в тех условиях оставался с коровы - меньше козы.
Стоит привести в сравнение выдои коров Закарпатского колхоза имени Н. С. Хрущева , за 1953 год. Средний выдой составлял всего лишь 3,5 литра с коровы.
И это в Закарпатье! На густо зеленеющих склонах гор! С огромнейшим опытом сельскохозяйственного производства! Имени Хрущева...
Чем все и сказано...
Когда через несколько лет рога коров и головы доярок начинали цепляться за потолочные жерди, то рядом со старым закладывали основание новому двору, точно по размерам старого.
Из новых бревен зачинали новый сруб, рядов на пять.
Затем разбирали старый и, соответственно разметке, перекладывали уцелевшие бревна на новое основание.
Настилали новый покров и переселяли под него счастливую колхозную коровью семью.
А старое основание с навозом оставляли сгнивать и зарастать крапивой.
Вдоль речки стояло штук пять подобных прежних оснований разного возраста.
___________№№№
Раннее сенокосное утро.
Это картина непревзойденного художника, картина, ежеминутно обновляющаяся, созданная наилучшим Художником миллиарды лет назад.
Пологие возвышенности сверкают на солнце.
Синева безоблачного неба сияет расплавленной лазурью.
Еще не было бледной пелены пыли и дыма, окутавшей планету, не было ничего, что бы взмутило лучезарную ясность воздуха.
Небосвод насыщенного цвета был тут же, касаясь земли, и в то же время светился из недосягаемой высоты.
Свод из лазурного кристалла, полный рассеянного и в то же время режуще-яркого солнечного света, растворенного в воздухе.
Воздух был переполнен пением птиц и стрекотанием стрекоз, что было его составной частью, почти что осязаемым фоном прелестной красоте и нерушимому покою.
На заднем плане вдали красовался лес в меняющихся тонах.
Сам лес только просыпался.
Ватный, млечный бодрящий туман пуховым одеялом уютно укрывал высокие горбы корней - пальцы стволов деревьев – будто ноги, опущенные с ночной постели.
Накатанные телегами колеи дороги не смотрелись раной в земле.
Скорее это было чем-то приемлемым и природным, как глубоко вдавленные морщины на лбу, между дугами бровей и на переносице старика, который, прищурившись, всматривается во все это будто впервые.
Вода в луже, отстоявшаяся от вчерашней мути, была капелькой пота, лишь подчеркивающей напряженную сосредоточенность лика наблюдателя.
А в луже уже резво копошились личинки комаров, не подозревая о возможной скорой гибели, когда солнце в течение дня незаметно выпарит до конца и без того мизерную среду их жизни.
Если только сегодня снова не польет живительной дождь...
Ведь для развития комара, от яйца до взрослой особи, требуется всего лишь неделька времени.
А дождь, особенно грозовой - в Сибири частое явление в сенокосное время.
Он начинался незаметно и неожиданно.
Едва ты замечал на горизонте украдкой густеющую черную тучку, едва успевал метнуть вилами в копну близлежащие охапки сена, едва успевал оглянуться за сброшенной накидкой и ухватить ее, как грянувший гром разбивал черный чугунный горшок неба, и вода, как из пожарного ствола, обрушивалась на спину прежде, чем ты успевал добежать до стога и вкопаться в его укрытие.
По одну сторону дороги было еще несозревшее пшеничное поле, белесоватая сине-зеленая гладь которого простиралась вдаль.
Эта картина была выдержана в чистом, фосфоресцирующем тоне.
Стелющееся поле, как покрытое рябью озеро, было составлено из отдельных, еще образовывавшихся колосков.
Сочетание отдельных колосков, складывающихся в абсолютно правильную картину, было разительным.
Из нее не выделялось ни стебелька, ни листика.
Были лишь колосья, колосья, колосья..., колосья, глубоко сосредоточенные на создании неведомых еще им самим зерен, на создании, являющемся единственной коллективной целью бытия каждого отдельного стебля, стремящегося достичь идеала.
По левую сторону дороги буйно разрастался клевер.
Сочная, темно-зеленая пышная нива была усеяна буровато-красными „помпонами для чепчиков“.
В чем-то эта нива повторяла правильность соседствующего пшеничного поля, и в то же время у нее было свое, совсем неповторимое лицо.
Один только клеверный лист с незапамятных времен чаровал людей своим необычным строением.
По нему гадали, его обожествляли, его использовали как символ, им просто восхищались.
А тут их было целое поле! Взбитая подушка простиралась на сотни метров, а из нее высовывались завитые композиции мышиного горошка с подвешенными ожерельями мелких пурпурных соцветий, подобно балетной труппе, делающей грациозный поклон, стоя на вытянутых пальчиках.
Их нежные усики, подобные ленточкам подарочного свертка, завитым при помощи спинки ножа, искали поддержки у галантного стебля тимофеевки, чтобы, найдя ее, влюбленно обвиться вокруг его стойкой шеи.
Барски стройные стебли тимофеевки уже успели выпустить из нижней части своего соцветия тычинки, подобные пробившимся усикам под носом молодого гусара - нежным и в то же время задорно колющим.
И сколько разной живности суетилось в этой зелени, и над ней, и под ней! Разные пестрые бабочки, шмели, пчелы, всякого размера стрекозы и бесчисленное число букашек-мурашек летали, прыгали, скакали, ползали и хлопотали! С неба на их возню изливалась симфония озорного щебетания птиц.
Прилегши на грудь в клевер, я оказался совсем в иной среде.
Клевер был еще мокрым от росы и прохладным.
Дождевые черви и другие подобные деятели взрыхлили темную-темную почву до пышности маминого дрожжевого теста.
Чем ближе и внимательней я разглядывал, тем больше замечал живности, занятой деловитой и активной жизнью.
Постоянно кто-то куда-то спешил, перебираясь через корни и стебельки, то вверх, то вниз, то вдоль, то поперек.
Создавалось впечатление, что всем им некогда заниматься делом на месте – все торопились куда-то, где их ожидало что-то крайне неотложное.
Среди богатейшей живописной выставки и симфонического оркестра кипела заразительная деловитость.