Всякий человек имеет право на что-то

На селе права ссыльных в принципе были наравне с правами других жителей. Но много ли было не ссыльных? Разница была только во времени высылки. Решающим фактором было нахождение ссыльного под надзором спецкомендатуры КГБ. Мы были под надзором, равно как и „раскулаченные“ в 1949 году. Приволжских немцев, сосланных до войны, вскоре после нашего приезда освободили из-под надзора, и многие из них стали переселяться. В европейскую часть Союза их не пускали, потому они находили себе более приемлемые места у соотечественников на Алтае, в Киргизии, в Казахстане и пр.

Мы были подотчетны Семилуженскому отделу Туганской комендатуры. Поначалу дважды, а позднее один раз в месяц комендант приезжал в село, и все взрослые поднадзорные должны были сходить в сельсовет и расписаться о своем присутствии.

Основным ограничением для нас был запрет выходить за пределы места жительства более чем на три километра без разрешения комендатуры или указания работодателя. Непосредственно за нашими походами никто не наблюдал, но если тебя застигли вне дозволенной зоны и донесли на тебя, то это могло повлечь за собой наказание - статья предусматривала до десяти лет трудовых лагерей.

Калью Илья, один из близнецов, в середине пятидесятых сбежал и достиг Эстонии. Но вскоре его задержали, судили за побег и приговорили на полтора года трудовых лагерей. Он отбыл свой срок в Карелии и вышел с паспортом еще до освобождения членов своей семьи из ссылки. Все равно выиграл...

Сосланный не имел права без разрешения менять место жительства или работы. Предусмотренное для нас место работы в колхозе имени Н. Крупской ограничивало и порабощало. Такое положение давало правлению колхоза возможность всячески нас ущемлять, так как нам не оставили свободы выбора.

Из гражданских прав за нами не только сохранили право участвовать в политических выборах, но даже обратили его в принуждение.

Заработная плата начислялась рабочему выселенцу в полной мере, без особых штрафных удержаний. Огородный участок предоставлялся выселенцам на равных правах с остальными колхозниками. Несмотря на это, в первые несколько лет мы оказались в довольно трудном положении. Облава с конфискацией имущества, жилья, мебели, множества хозяйственной да кухонной утвари и домашнего скота отняла у нас жизненно необходимую долю. Мы были лишены всяких запасов. В то же время наш труд оплачивался крайне низко, не было выходных дней и отпусков.

Между прочим: странно, даже очень странно. Читая воспоминания Макса ЛибстераМакс Либстер В горниле ужаса М 2007, с. 85 о положении заключенных в концлагере Заксенхаузена, он говорит: Мы жили лишь воскресеньями, когда можно было, наконец, отдохнуть от наших надсмотрщиков. И какой контраст составлял обед в бараке тому, что происходило каждый день на работе! Суп был тот же самый... Где были наши воскресенья, нам раздаваемые супы? Их не существовало, про такое мы и во сне не видывали... Извините, заключенные нацистских концлагерей! Не хотелось бы сравнивать или умаливать ваши претерпевания! Да и, что даст сравнение? Признаю, что сравнивание экстремальных условий не только бестактно, но прямо-таки безнравственно. Но... все же странно как-то...

Правда, условия всех высланных были не совсем одинаковые, поэтому нельзя обобщать.

Местные жители имели хотя бы минимальное количество домашнего скота, которое, вдобавок к картофелю, обогащало основное пропитание. Обязательно старались содержать дозволенную корову, свинью с поросенком, пару овец и с десяток кур. Новые выселенцы скота не имели. Урожая картофеля еще не было. Они не имели никакой мебели, ни ведра, ни кастрюльки и зачастую напрочь отсутствовали постельные принадлежности. Не было даже печки-буржуйки первой необходимости для выживания в морозы и приготовления пищи.

Мы были вывезены из сравнительно мягкого прибалтийского климата в гораздо более суровые континентальные условия, поэтому не располагали соответствующей одеждой. Это все требовалось покупать, но за какие средства? Ведь денег у нас не было. Какую-то примитивную мебель можно было бы, например, изготовить самому, но на это не давали времени, не говоря уже об отсутствии нужных инструментов. Наконец, подумайте, насколько более калорийная пища требовалась нам в суровых условиях. Но мы были брошены на произвол судьбы, так как продуктов не было, как не было и средств на их приобретение. Поэтому начальное положение и права выселенцев не шли ни в какое сравнение с положением местных жителей.

Со стороны начальства постоянно чувствовалось угнетение. Они ни в чем не желали идти на уступки или делать поблажки. Нас принуждали к самой трудной, низкооплачиваемой и неприятной работе. Для укрощения строптивости жаловались в комендатуру, откуда наскоро приходили на помощь начальству и сплоченными силами обычно добивались своего. Всегда первым делом пускали в ход неудержимую ругань да угрозы. Ругали со страшным криком и до того похабно, что эстонцы постарше, которые к своему счастью так и не освоили всех „тонкостей“ выкрикиваемых скабрёзностей, в коей-то мере обошли самого худшего. В порядке вещей было причислять нас к политическим врагам власти и общества, употребляя весь богатый арсенал соответствующей пропагандистской словесности, пересыпанной словами типа контра, враг народа, американский шпион, фашист, гитлеровец, империалистический прохвост, саботажник достижений революции и иными подобными комплиментами.

Все же со временем, когда мы уже пообвыкли с местными обычаями, услышанный поток слов не воспринимался столь резким и обидным, поскольку мы начали понимать, что непристойность и запальчивость речи считалась здесь „хорошим“ тоном. Такой стиль обращения казался начальнику необходимостью, чтобы с самого начала не упустить инициативу, тем самым обрекая предпринятое на провал. Мягкого подхода остерегались из-за возможного впечатления, что чиновнику недостает авторитета, уверенности в своем решении. А что могло быть еще хуже – подчиненный перехватывал инициативу и сам пускал против начальника весь неиспользованный им запас орудий борьбы. Это был бы провал! Кто кого превысит в словесности - с интересом замечали со стороны. Решающим являлось не столько обоснованность высказанного, сколько богатство „красноречия“. Как в детском стишке: Тот, кто громче скажет гав, тот всегда и будет прав. Итак, побаивались не зря, и поэтому немедля пускали в ход всё, кто на что был способен. А там уж видно будет...

Из этого становится ясно, что внимание обращалось не столько на права и уставы, сколько на риторическую борьбу и психологический террор. Но, не смотря на то, что мы стали лучше понимать их тактику, перенять эту же методику для отстаивания своих позиций мы не были готовы, да и не желали этого, что, вероятно, толковалось лишь нашей слабостью. Так мы зачастую оказывались, в конце концов „битыми“, независимо от правоты позиции.

Правление колхоза могло задавить рабочего трудом, а также хозяйственными и бытовыми условиями, чем и пользовались. Например, за отстаивание своих прав мы дважды были выселены с прежнего места жительства. В первом случае нас просто выставили на улицу. Чувашка Мария Буль приобрела себе новое жилье и из сочувствия разрешила нам на время поселиться в своей старой избе. Но и отсюда где-то девять месяцев спустя нас выставила не хозяйка дома, а правление вместе с комендантом. Очередной репрессивный прием.

Тайное донесение тоже являлось основанием для принятия строгих мер. Это было неотъемлемой частью всей советской „правовой“ системы, начиная с семьи самого Сталина и заканчивая людьми самых низших слоев, каторжниками. Чем более не образован был доносчик, тем более неприкрытыми были каверзы, и тем мелочнее была мотивация. В условиях насильно навязанной коллективизации между некоторыми людьми неизбежно оставались мелкие или более значительные непогашенные задолженности, отложенные до первого удобного случая. Даже если и это не брать в расчет, то ничтожной зависти хватало всегда.

Через дом от нас жил Василий с семьей. Он был обвешанный наградами ветеран войны, с покалеченной рукой. К тому же он был партийным и потому, разумеется, очень стремился к власти, влиянию и почету. По неизвестным причинам его в этом обделили. Он был простым чернорабочим, даже не бригадиром. Какая плодородная почва для зависти, кляуз и злости! И время от времени эти качества находили возможность проявиться.

При известном изобилии урожая на плодородной земле система с сатанинской коварностью принуждала людей голодать. Нехватка пищи затрагивала всех, но особенно болезненно она ощущалась среди последних ссыльных. С тридцатых годов была в силе математически элементарная шкала наказания за хищение зерна: за каждый килограмм - год каторги. Нужен был доносчик. Все же поспешу сказать, что ни об одном реальном случае ареста за хищение зерна я не слышал. Но меч правосудия был наготове и висел над головами. Возможность кары продолжала существовать.

Для нас, Свидетелей Иеговы, хищение в принципе было неприемлемо. Страх перед наказанием стоял на втором месте после желания сохранить чистую совесть перед Богом. Но где проходит граница между хищением и использованием бесхозного имущества, порой бывает не так уж легко определить. Однажды мы с Валентиной оказались в ситуации, в которой мы даже не подозревали хищения.

Нужно признать, что обстановка ссыльных, и даже сибиряков вообще, не ахти как отличалась от положения во всей стране. Все „равные“ были вынуждены жить в полной зависимости от исковерканной морали красной партии. И так длилось вплоть до самого краха власти „более равных из равных“ ^{„Все животные равны. Но некоторые животные равны более, чем другие“. - Джордж Оруэлл, Скотный двор.} - если выразиться по Оруэллу.

Для этого стоит припомнить лозунг „Партия – наша честь, ум и совесть!“. Партийные предводители поработили население своей тиранией, довели до нищеты, обобрали не только материально, но – что еще хуже – духовно: лишили людей права на личную честь, на личные знания и выводы и даже на приобретенный от Создателя чуткий индикатор честности - чувство совести.

Какими же были честь, ум и совесть коммуниста-руководителя? В положении созданной общенародной нищеты они сумели до самого развала Союза содержать в святилищах красной ортодоксии, то есть в райкомах, горкомах и обкомах, закрытые буфеты и лавки для личной закупки недоступных рядовому гражданину товаров. Например, апельсинов и бананов, копченой колбасы и консервов с зеленым горошком или печенью трески, лезвий для бритья, зубной пасты и медицинской ваты, женских импортных гигиенических прокладок. Последние в Союзе абсолютно не производились, даже во время дефицита марли и медицинской ваты! Трудно представить, как женщины ухитрялись в таких обстоятельствах временами даже выходить в „свет“ - например в театр, в продолжительные командировки и т. п.

В отгороженных от рядового „рабочего класса“ лавках были чешские ботики и итальянские туфли, польская парфюмерия и несметное число иных товаров местного производства и более вожделенного и более качественного „импорта“.

Чтобы рядовой раб не разнюхал, не вошел и не раскупил товар, предназначенный для „более равных из равных“, в дверях стоял милиционер, требовавший предъявить пропускной документ – им могло быть приглашение, направление, удостоверение депутата или другого должностного лица. Могли впустить также при одновременном предъявлении свидетельства ветерана и партбилета и т. п. По отдельности они могли помочь лишь тогда, когда в проходной разрешали позвонить некому знакомому, восседающему в кабинете, и тот указывал пропустить рядового ветерана или партийного по блату. Несомненно, имелись и иные методы обхождения преград. В экстренных обстоятельствах человек может оказаться невероятно находчивым.

Насколько быт номенклатуры отличался от быта рядовых граждан, наглядно описано одним бывшим номенклатурным деятелем Эстонии - Юханом Силласте. Он задает вопрос о неиссякаемом желании престарелых, высшего ранга номенклатурщиков продолжать, мучаясь, „служить народу и Советскому Союзу“. Никак не хотели выходить на пенсию.

Находясь на номенклатурном посту, ты пользуешься всеми благами. Уйдя с поста - ты уже являешься никем и лишаешься всего добра.

В Комитете Труда рассказывали о характерном случае с Борисом Сухаревским, которого освободили с должности председателя комитета, в которой он служил с 1938 года. В 1983 году Сухаревского отправили на пенсию, но он обещал продолжать заниматься в роли консультанта Комитета Труда.

В первый день он опоздал на новую работу на четыре часа. В чем дело? В течение десятилетий его повсюду возили на служебной машине, перед ним открывали двери, а за ним их закрывали. Теперь ему пришлось первый раз в жизни для прибытия на работу, подобно простому человеку, пользоваться метро. Это оказалось для него крайне стрессообильным опытом. Сухаревский не имел никакого представления о том, как входить в метро, как пользоваться эскалатором, как выбирать поезд и т. д. Неприятным сюрпризом оказалась потребность за вход в метро платить 5 копеек. Он десятилетиями получал все удобства бесплатно, по чинному льготу. Поэтому ему и в голову не приходило, что для движения в городе, или покупок в магазинах следовало иметь при себе деньги. Не предупредили его об этом и члены семьи, поскольку и они жили, подобно королевским котам, не имеющим понятия в том, как живется иным котам, за счет его же льгот.Juhan Sillaste, Mineviku mustad kastid. Таллинн 2009, ст 58

Даже стратегический экспортный товар мог стать крайним дефицитом. Вспомним вату, получаемую из хлопка, основного экспортного товара южных республик Союза, из которых Узбекистан являлся значимым производственником хлопка в мире. Курьезным примером служит „братская“ коммунистическая Куба, где царил постоянный дефицит на сахар – основной экспортный продукт страны!

В то же время семейство Леонида Брежнева помалу подогнало под свою „опеку“ контроль над производством и торгом драгоценных металлов и камней страны. Леонид Млечин БРЕЖНЕВ По этому поводу был в ходу анекдот: „Советская власть делает все возможное ради благополучия да счастья человека и власти хорошо знают имя этого человека“.

Вспомним бесконечные очереди – неотъемлемую черту, свойственную облику Советов.

Крайний дефицит товаров порождал странные явления.

Где еще в мире, кроме коммунистических стран - как в нынешней Кубе и Северной Корее - можно понять, почему было желательно иметь связи в магазине или давать взятку продавцу, чтобы тот отпустил товар „из-под прилавка“?

Где еще можно найти „коммивояжера“, предпринимающего поездку в тысячи километров - чтобы приобрести для частной (извините, следует сказать „индивидуальной“, поскольку ничем частным - в том числе и мнением - советский гражданин не имел права владеть) швейной машинки набор иголок? Только в Союзе, где ездили в Москву, в единственный соответствующий магазин огромнейшей страны, охватывающей шестую часть суши, причем с высокой вероятностью застать на магазине огромную вывеску, заметную издалека – даже с трамвая: „ИГОЛОК НЕТ“? Нечего и с трамвая слезать – продолжай путь для возврата на вокзал. Госплан приветливо экономил тебе деньги на трамвай - на один проезд!

Где еще. „черный рынок“ действовал не столько для торговли контрабандой - наркотиками и оружием, как в развитых странах мира - сколько для приобретения хотя бы женских гигиенических прокладок, зубной пасты или баночек зеленого горошка?

Где еще можно было видеть у магазинов очереди, образующиеся в мгновение ока, в которых люди сначала занимают место, и лишь потом исследуют – „что дают“, да и вообще дадут ли. Причем вопрос „нужен ли мне данный дефицит?“ был неуместен. Приобретенный дефицит мог пригодиться нуждавшемуся в нем другу или родственнику, или для последующего обмена на нужный тебе товар. Приобретенный дефицит служил наилучшим подарком при пребывании в гостях. Самое обидное для простоявшего несколько часов и дошедшего до прилавка человека случалось, когда в последний момент перед ним втискивался ветеран, размахивая удостоверением, и перед носом, скажем, у матери покупал последнюю пару очень дефицитных ползунков. Подобное явление вызывало среди людей вместо уважения к ветеранам неприязнь к ним.

Во время второго посещения Финляндии, в 1990 году, в Хельсинкском порту к нам с другом подошел один эстонец, опознавший в нас своих, и неуверенно спросил, знаем ли мы, почему тот магазинчик открыт, но не продает. Ничего не понимая, мы подошли к магазину и спросили, отказались ли его обслуживать. Да нет, он только заглянул и увидел, что товару полным-полно, а очереди нет. Настолько уже советский человек считал очередь за товаром нормальной необходимостью!

Где ещ в очереди более предприимчивый человек выступал в роли блюстителя порядка, так сказать общественного распорядителя? Он принимался следить за порядком в очереди: отстранял безосновательно втискивающихся, разбирал споры о занимаемом месте, записывал на ладони номер очередности и т. д. Несмотря на то, что он являлся самозванцем, с ним в конце концов считались все, поскольку именно благодаря такому порядку, стоящий в предположительно двух - трехчасовой дистанции, человек мог смело идти и занять вторую очередь в другом магазине или, в суточных очередях, даже временами немножко покемарить на дому. Уходя, распорядитель выбирал подходящего на вид преемника и передавал ему всю власть, авторитету которой подчинялись с таким же уважением. Нередко люди с заболеваниями ног или спины носили с собой рыбацкие стульчики-раскладушки – а вдруг придется постоять! Книжки да журналы для таких случаев были абсолютно нормальным явлением. Несомненно, советские жители, особенно городские, „благодаря“ очередям были весьма начитанными.

Где ещ можно услышать о фиктивных браках - не для получения незаконным иммигрантом права на жительство - а для возможности войти (только на один раз!) в ограниченный, специальный магазин для новобрачных, предъявив одноразовую справку от ЗАГСа о поданном заявлении и намеченной дате бракосочетания? Такой обходный метод был, нужно сказать, совершенно „законным“, поскольку позднейшее отозвание заявлений – по причине, например, несовместимости характеров – было дозволено законом. Магазин для новобрачных был единственным местом, где можно было приобрести – а то и чуть-чуть подогнать – нормальный костюм, бальное платье или туфли, некоторые дефицитные продукты, в том числе шампанское, а при „минеральном“ секретаре Михаиле Горбачеве – как его прозвали в народе за введенный сухой закон – еще и ящик водки.

Что же оставила номенклатура для рядового рабочего? А вот! Например послевоенный, еще сталинского времени огромнейший рекламный плакат в течение лет призывал москвичан: „ПОКУПАЙТЕ МОСКОВСКИЕ КОТЛЕТЫ!“ Но где? Об этом реклама застенчиво молчала. Показуха потемкинского приема определенно не влияла на своих, местных. Они давным-давно уже не бросались искать чудесного гастронома с котлетами. Но на иностранцев, сытно пообедавших в ресторане интеротеля, влияла.

„Ум“ для создания такой системы, „честь“ и „совесть“, чтобы обокрасть народ и отгородить от них свои лавки и буфеты, являются – нельзя сказать „русским размером“ - но „коммунистическим размером“ морали „партии рабочих и крестьян“, непременно. Под такую „мораль“ подгоняли народ всеми средствами и методами, вплоть до увольнений, тасканий по „органам“, порочения в „общественных судах“ и в прессе, ссылок, каторги и даже „девяти граммов в затылок“. Если такими были дела у свободных, то на что могли рассчитывать заключенные да высланные?

Жуть!

Но отжила ли такая мораль свой век вместе с Советским Союзом? Не подгоняют ли в нынешней России - при помощи современных законов, судов и милиции (Извините! Уже полиция...) - честь, ум и совесть людей, принадлежащих к миролюбивому религиозному меньшинству (по сравнению с православными) – под вроде бы давно отживший „коммунистический размер“, ставя на них клеймо надуманного и ничем не доказанного „экстремизма“? В чей „размер“ стараются их втиснуть теперь? В „размер“ каких политических, религиозных или других деятелей, которые не считаются с мировым общественным мнением и многократным осуждением такого преследования Европейским судом, членом которого числится и Россия? Теперь эти статьи гонения за веру даже узаконены возлежащими относительно международных прав человека.

Не стоит ли задуматься, прежде чем ответить по шаблонной привычке или вторя высказываниям зависимых журналистов?

Итак, дефицит не только в хлебе насущном, но и в правах и свободах. И это невзирая на то, что православная страна вроде бы очень набожная и должна бы лучше многих других понимать суть принципа не хлебом одним будет жить человек, изложенного Иисусом. И дело тут не в том, прибавляется ли к хлебу молоко с колбаской, да еще и копченой! Иисус продолжил: ...но всяким словом, исходящих из уст Божиих.Ев. от Матфея глава 4, ст. 4 А постараешься в России жить по этому Божьему слову, и смотри – тебя уже причисляют к экстремистам, пытаясь подогнать под „размер“ чьей-то чужой, конкурирующей чести, ума и совести, не спрашивая о правах человека.

Итак, под чей „размер“ настроена совесть моего читателя?

Но вернемся в Сибирь пятидесятых...