Всякий человек где-то живет

Всякий человек где-то живёт

Наконец мы были в „родной“ деревне, в Халдееве, название которого ассоциировалось с Библией. Земля халдейская, или Вавилон. Библия повествует о принудительном смешении языков, вызвавшем среди жителей смятение. Мы оказались втянутыми в языковое смешение нового времени. Тут жили представители не менее двадцати наций и языков.

Точнее не деревня, а село Халдеево. Не знаю, что было основой для официального определения, но учительница объясняла, что наличие церкви возводит деревню в статус села. Как быть тогда с селами, где православная церковь была разгромлена красными „священниками“? Надо признать, что и у них непременно был свой святой алтарь - „красный уголок“. Таким образом, основание отличать село от деревни сохранилось.

Да, в Халдееве церковь была, почти в центре села - серый сруб с невысокой колокольней. Но в ней не было типичного попа и священнодействий. Уже даже забыли, когда в ней последний раз служили молебен, по крайней мере, на эту тему с приезжими не заговаривали. В ней не было и следа от святых икон, колокола или креста на колокольне. Возможно, что назначение этой церквушки, как и тысяч других по всей стране, поменялось в огне послереволюционного чистилища, в горниле которого не один ревностный священник утратил свободу, а то и жизнь.

Теперь эта святыня из духовного храма была превращена в храм „неправедного богатства“ - в склад колхозного зерна и иного добра. Но что удивляло, отшлифованный тысячами валенок и в то же время невесть, чем маранный кедровый пол еще и сейчас источал горьковато-сладкий запах смолы. Ключи от церкви уже не висели на поясе под рясой попа, а были у кладовщика - не менее значимого заведующего храмом для удовлетворения потребностей плоти. Потребность духа исключили.

Прямолинейно расположенное село неподалёку окружал лес. С нашей стороны, за огородами, протекал ручеек, пересыхающий к середине лета. От него оставалось два маленьких прудика, из которых мы брали воду для стирки и полива грядок. Около нижнего пруда был колодец с деревянным срубом, снабжающий питьевой водой большинство жителей села. Ручеек впадал в небольшую реку Киргизку, пересекающую нижнюю часть села. Бревенчатый мост был перекинут в том месте, где высокие несговорчивые берега снисходительно сближались друг с другом. Мост присоединял к селу и два дома по ту сторону реки.

Нас сослали в Сибирь, но не в необитаемую глушь. Все примерно сорок дворов села располагались вдоль улицы, по которой пролегал зловещий Московско-Иркутский тракт, в течение столетий истоптанный ветхой обувью ссыльных. По тракту, всего лишь в 45 километрах на запад от села, находился областной город Томск - в то время один из известнейших в Сибири университетских городов. Рядом с Томском, вернее, напротив - через реку Томь – был другой, не меньших размеров, строго засекреченный военный город „Пятый почтовый“ ^{В народе город называли „5-й Почтовый“ или просто „Почтовый“ — из-за того, что строительство Сибирского химического комбината, вокруг которого вскоре вырос город, носило наименование „Почтовый ящик № 5“.} , ныне известный под названием Северск.

В сторону Томска, в 15 километрах, находилось большое село Семилуженск, в разговорной речи Семилужки, а в противоположной, восточной стороне, в 12 километрах - Подломск.

На территории колхоза, в радиусе 6 километров, было еще 4 деревни – Закиргизка, Григорьевка, Суетиловка и Синиковка. Александровка - центральное село нашего Туганского района - находилось в 25 километрах. Ближайший соседний районный центр, город Асино, был километрах в шестидесяти. В Асинском районе было два села эстонцев, добровольно переселившихся в 1907 году из Эстонии. Нас интриговал вопрос: не там ли живут потомки моего деда – Ивана Парманна? Но это так и осталось нерешенным вопросом, поскольку без разрешения комендатуры такие путешествия предпринимать было невозможно. Лишь теперь, повстречав там, в Казекюла или Березовке уродившуюся родственницу, мне стало известно, что мы действительно располагались по соседству с отпрысками деда Ивана.

Заселенность местности была, по сибирским понятиям, сравнительно густая.

Севернее Асины простирались тайга, болота и паутина извилистых рек. Все высланные в 1951 году прибалтийцы были рассеяны в пределах сотни километров по Туганскому району. Основную массу эстонцев расселили по селам вдоль реки Чулыма и ее притока, Яи. В 25 километрах от 34 разъезда, где нас высадили из поезда, была Григорьевка, дальше Подлесовка, Ключи, Романовка, Ново-Александровка, Ново-Рождественское, Баранцево, Мазалово, Нагорное и Пассаяйка. Только наше село Халдеево располагалось обособлено от них – не менее чем в 50 километрах в сторону районного центра Александровки. ^{Большое село Александровка расположилось в четырех километрах от станции Туган. Считается, что сначала районный центр планировалось разместить в самом Тугане, но ввиду отсутствия там свободных помещений, райком партии и райисполком временно разместили в Александровке. Временное укрепостилось.}

Все деревни и села располагались вдоль улиц. Застройка вразброс совсем отсутствовала. Но интересно было слышать, что этот характерный признак властвовал не всегда. То было результатом прихоти властей. Еще в конце тридцатых – значит, с дюжину лет назад – были отдельно расположенные дворы или хутора. Но под конец коллективизации раздельные хутора было приказано свезти в село. При сопротивлении хозяина арестовывали, и он пропадал бесследно. Только теперь историки докопались, что они были втайне убиты, что нельзя назвать казнью. За домом посылали бригаду, которая поднимала сруб на подпорки. Подсовывали тракторные сани, сруб увозили и ставили в ряд новой улицы, зачастую и нового села. Так могли вырастать Ново-Александровки, Ново-Рождественские и им подобные „новые“.

Конкретные географические точки в местном ландшафте часто именовались „хутор такой-то“. В таком виде память о рассеянном заселении сохранилась в речи жителей. Молодое поколение под словом хутор уже редко подразумевало поселение. С каким ускоренным темпом может измениться не только форма застройки, но даже семантика слов! Артур Керганд из Отепяа, переживший убийство отца и принудительное сплочение дворов в Сибири, описывает все это в своих мемуарах.

Видимые признаки хуторов отсутствовали. Но это и понятно. Элси в Эстонии хутор остается заброшенным, а начиная с раскулачивания, таких стало очень много, то еще надолго сохраняются останки булыжных фундаментов построек, также обычно окаймляющие дворы вековые деревья, а в палисадниках старые яблони и другие плодовые деревья. Часто можно по останкам бетонного кольца установить местонахождение колодца среди двора ид.

Но в нашей местности в Сибири полностью отсутствовал природный камень, а чурочный фундамент наскоро сгнивал. Также не было там принято обсаживать дворы деревьями, а плодовые деревья исключались из-за неустойчивости перед сибирскими морозами. Рытые колодца были редкостью. Если и были, то с неустойчивым деревянным срубом. Предпочтительно хутора ставились при ручье, или роднике. И так, снесенный хутор вскоре терял опознаваемые в местности следы поселения. Ветхая память о них сохранялась лишь столько, сколько времени жило в употреблении название хутора, уже утерявшее свое действительное значение.

После нашего появления в Халдееве пустых домов не осталось. Война отобрала мужчин у большинства семей, поредели они и по другим причинам, свойственным войне. Самые ветхие избы вообще запустели. Таких пустовавших домов, куда заселили ссыльных, было три, и один из них был наш. При нехватке места в тот или иной колхозный дом приходил председатель колхоза и приказывал жившей там семье потесниться. И туда втискивали кого-то из новичков. Но совсем без крова никого из наших ссыльных не оставляли. Со временем, когда менялись обстоятельства, кто мог, расселились попросторнее.

Деревни выглядели одинаково. Дома, в основном, стояли боком к улице. В домах у порядочных хозяев двор был окаймлен тонким срубом, без уплотняющего мха. На улицу выходили почти глухие ворота и калитка, иногда с узорчатой коробкой и притолокой. Сзади двор замыкался хлевом, но что нас крайне удивляло – его стены тоже не были утеплены, безо мха, со сквознячком! Сверху двор и хлев перекрывали редкими жердями, на них стелили картофельную ботву, а поверх нее солому. Дождь через такой кров протекал, но он полностью задерживал снег, поэтому зимой двор был чистым и защищенным от ветра и пурги. Во дворе длинные чурки распиливались на подходящие для топки, кололись и складывались в поленницы. В тех краях были неизвестны дровяники - специальные сараи для хранения дров.

Позднее, когда мужчины семьи Сисаск построили себе дровяник, то эдакая нелепица вызывала в людях смех. Но если крытого двора не было – а у большинства его не было – то поленницы под открытым небом оставались под дождем и снегом. Дома без крытого двора были открыты вокруг – обычно без заборов и изгородей. Только для кур, поросят и иной мелкой живности строили маленькие загоны с плетнем, которые почему-то называли частоколом, из еловых сучьев. Отсутствовало понятие сада с клумбами, ягодными кустами и плодовыми деревьями. Об этом обильно было написано только в школьных учебниках - как пионеры работают в колхозном саду или на школьном опытном участке.

Возле домов отсутствовали будочки, в дверях которых в Эстонии было принято выпиливать малюсенькое сердцеобразное окошко. Отсутствие этих построек специфического назначения давало возможность непосредственно удобрять ближайший к дому конец картофельного поля. Но постоянно грозила опасность избыточного удобрения, и из-за этого картошка отодвигалась от дома все дальше и дальше, оставляя чрезмерно жирную почву под благодарную крапиву и дико растущую коноплю. Что сказать – неудобно это было – особенно в дождь, в буран, в мороз да в снегу по горло. В мороз было только одно преимущество: прежние мины не были уже взрывоопасными. Но гораздо сложнее было весной, когда с ловкостью балерины приходилось выискивать место для ступни, не только среди свежих, но и среди оттаявших мин. Удовлетворять эти потребности, не прячась от соседей, не считалось стыдом – но стыд и позор тому, кто подсматривал!

Невдалеке от церкви располагалась Г-образная школа, сравнительно большой сруб, с стоящей во дворе общественной уборной в два отсека - М и Ж. Еще одна общественная уборная была у колхозной конторы, только одноместная и без дверцы. К чему мы так и не привыкли за все 7 лет пребывания в Сибири, так это к отсутствию стульчака в уборных. Единственным местом, где я его видел, причем чистым, да еще с газетками, была районная больница.

Трудно бывает уловить, почему понятия о чистоте могут так разительно отличаться в зависимости от места в доме. Например, считалось законом соблюдать идеальную чистоту в жилых комнатах, даже в жалких обветшавших избах. Подобная разница бросалась в глаза и относительно одежды. Хотя вода, особенно в зимнее время, доставалась с заметным трудом, редко кто-то носил немытую одежду, чего нельзя было сказать про ватники или бушлаты, которые, кажется, не стирались никогда. Но так было принято, и заметить эту разницу со стороны мог лишь свежий глаз.

Здание конторы было сравнительно небольших размеров и уже сильно осевшее. В первой комнате была колхозная контора, во второй заседал сельсовет. Скудная армия бюрократов того времени полностью умещалась в этом доме.

На выходе из села прямая улица стремилась за мостом продолжиться так же прямолинейно, но подъем на высокий берег оказывался для автомобилей слишком крутым. Подъем можно было преодолеть напрямик только в сухое, летнее время. В иных случаях ехали в объезд дугой, минуя красную охровую гору, из которой охру в какой-то мере даже добывали и увозили неведомо куда. Но дорога, по которой гнали ссыльных в Сибирь уже с царского времени, независимо от ее состояния называлась Московско-Иркутским трактом, и была грунтовой, как и проселочные дороги. Обстановку можно понять, ибо в тех местах отсутствовали камень и гравий.

Осенние проливные дожди непрестанно размачивали грунт. Гусеницы тракторов и шины грузовиков из размякшей глины месили жидкую грязь, которая в колее откатывалась волной перед колесом. Машина двигалась до момента, пока кузов садился на центральный вал и ведущие колеса беспомощно буксовали в жиже, подобно перевернутому на спину жуку, впустую перебирающему ножками. Никакие приемы поднять-подтолкнуть уже не давали желаемого результата. Теперь старались найти гусеничный трактор, который вытягивал грузовик на обочину. Водитель снимал свечи, проводку зажигания и другие склонные „теряться“ детали, собирал гаечные ключи, взваливал все это в мешке на плечо и начинал шагать в сторону дома. Поздней весной он возвращался на место зимовки грузовика, старался его наладить и продолжить прерванный на девять месяцев путь. Так грузовики служили только в короткое летнее время сезонным транспортом.

Самой непролазной топью была сельская улица. Там весь грунт растаптывался в жижу от забора до забора, через всю улицу. Пешеходы старались изловчиться найти вдоль домов место для ноги с более мелкой грязью, что, в конце концов оказывалось чистейшим самообманом. Как некто, решивший искупаться в прохладной воде, осторожно заходит по миллиметру, не в состоянии сразу намочиться, растягивая дрожь и страх. Так и пешеход, вышедший на улицу в чистой, теплой и сухой обуви, никак не мог сразу по голень вступить в грязь, а растягивал этот процесс как можно дольше. В конце концов, каждый, кому требовалось пройти по улице из пункта А в пункт Б, вымазывался в грязи, как и любой другой.

Сибирская весна проходила в ускоренном темпе. Грязь держалась до полного оттаивания грунта. Вскоре возобновлялось осторожное движение, пару раз проходил прицепленный к трактору грейдер, глина укатывалась колесами все плотней и ровней, приобретая лоснящийся синеватый оттенок. Такая укатанная глиняная дорога почти не пылила.

Нижний конец села пересекала речка Киргизка. Директор школы, описывая детям жестокости царской власти, привел в пример местную легенду о происхождении названия речки. Она гласила о молодой ссыльной киргизке, которая больше не была в состоянии переносить надругательства группы казаков, надзирающей над ссыльными, сбежала вместе с грудным ребенком и от голода и холода погибла на берегу реки. Звучит очень правдоподобно. Если бы кто-то мог пересказать все сибирские трагические истории, то определенно во всей Сибири не хватило бы рек да речушек для наименования их в память всех жертв. Даже в этом отдельном случае не запечатлено имя жертвы – она выступает лишь анонимной представительницей гонимой народности.

Ничуть не менее справедливо эта речка могла бы именоваться Эстонкой - в память мучительно скончавшейся старушки Анны Ыун, похороненной в пределах слышимости веселого журчания речки. Почему бы и нет... Но ее историю вы узнаете чуть позднее.

Киргизка, как и большинство тамошних речек, была с переменчивой натурой. Быстрая на мелководье, она время от времени успокаивалась в широких заводях. На берегах густо произрастала всякая растительность, но привычных для Эстонии камыша и тростника я не помню. Что было невероятно интересно, так это находить в размытых берегах глину в широком спектре цветов. Кроме обычных ржаво-красных и синевато-серых цветов были бурые, зеленые, разного оттенка синие, синевато-черные, желтоватые, белесые и чисто белые сорта глины. Жители замешивали раствор из белого каолина, свежего коровьего „блина“ - в роли вяжущего, соли и бельевой синьки - в роли красителя. Полученную смесь использовали вместо известки для внутренней побелки жилых помещений. Большую кисть для побелки связывали из некоей выносливой прибрежной травы. Так белили избы каждой весной, а то еще и вторично осенью.

Деревни и села, с которыми наша семья была связана, на сегодняшний день снесены. В тех местах основаны шахты черного угля, как ответвление огромнейшего Кузбасса. В наше время там каждое лето действовали геологи, которые постоянно бурили, взрывали, измеряли и... нашли. В последний год нашего пребывания там уже начали выстраивать бараки для будущих шахтенных рабочих.

Сибирь – край богатый.

Постройки были однообразными. Типичный дом – это пяти стенная изба, то есть с внутренней перегородкой. Бревенчатые стены и потолок из необработанных досок побелены, дощатый пол не окрашен. Полы мыли доселе нами невиданным методом. По субботам пол обильно мочили водой и затем секирой (в Сибири во многих работах используемое мачете образное орудие) соскабливали грязь дочиста. В таких полах более мягкая часть древесины изнашивалась значительно быстрее и впоследствии сучки выступали бугорками над общим уровнем пола. В более „зажиточных“ домах старались перекрашивать оконные рамы. Для этого из колхозных запасов „брали“ льняные семена, толкли их, и с добавлением негашеной извести и невесть чего еще варили из них олифу, которую смешивали с сухим растертым каолином. Смесь подкрашивали синькой – единственным, что покупали в магазине. Так получали голубую краску для дверных и оконных наличников и для оконных рам. Находчиво, экономно и, главное, чисто и красиво.

Как закон, даже у самого маленького дома должно было быть семь, пусть даже малюсеньких, окон - если хозяин не желал рисковать накликать на дом пожар или молнию, или еще какую нечисть. Крыши в тех краях крыли нестрогаными досками, где нижние, с желобами, укладывались с некоторым зазором, а зазоры накрывались сверху еще одним рядом досок. Крышу обновлять было очень дорого, поскольку доски пилились вручную. На высокие козлы крепили бревно и двое мужчин, один на козлах, другой внизу, двигая вверх-вниз пилорамным полотном, распиливали бревно на доски. Неудивительно, что они стоили дорого. Если крыша начинала протекать, меняли только прогнившие доски. Мы, не имея ресурсов на покупку досок, боролись с течью крыши при помощи подставленного ведра или тазика. Про шифер и даже про толь там ничего не слыхали.

Вне зависимости от расположения дома, почти всегда наружные двери выходили в сторону северо-запада, в направлении преобладающих зимних ветров. А открывались исключительно вовнутрь. Сопротивление стен создает завихрение, и между сугробом и домом создается почти чистый от снега коридор. Зато сзади ветер заметает дом полностью, иногда создавая единую горку от гребня крыши до преддверья соседнего дома. Во избежание пролома крыши после каждой снежной бури нужно было с крыш сваливать снег.