Всякие будни могут быть приукрашены неожиданностями

Свободно общаться между собой могли только ссыльные, живущие в одной деревне. Чтобы выйти за пределы деревни более чем на три километра, требовалось разрешение комендатуры. Но ближайшие эстонские братья проживали не менее чем в пятидесяти километрах от Халдеева. Да и времени на посещение не было, так как не было выходных и отпусков. К тому же, когда мы приехали, там еще не было никакого общественного транспорта. Только на четвертый год колхоз, объединявший Мазалово, Нагорное и Баранцево, приобрел маленький автобус, построенный на базе грузовика, и открыл автобусный маршрут вдоль Иркутского тракта до Томска – два рейса в неделю. В этом автобусе кондукторшей работала молодая эстонка Вирве Коогур.

Поскольку наша деревня для других эстонцев находилась на полпути в райцентр, это давало возможность иногда встретить путника, направлявшегося туда с какой-то целью.

Богатая добротой души и миром семья Арнольда Каарна в Подлесовке. За отцом стоят Вирве, Хелве и Вильярд.

Эйно Сисаск, когда ему было пятнадцать лет, решил отыскать в селе Григорьевка своих родственников. Двинувшись в путь ранней весной, он попросил у бригадира лошадь. Бригадир-латыш, тоже сосланный двумя годами раньше, не поднимая лишнего шума, разрешил Эйно взять старого белого коня скотника Порфирия. Поездка удалась: он повидал родственников и познакомился со многими другими ссыльными, о которых у него хватает историй по сей день. Но на обратном пути ему не повезло. По пути домой он положился на чутье бывалого коня и не заметил, как где-то на таежном распутье свернул не на ту дорогу, вернее - проехал перекресток, с которого следовало свернуть вправо. Бродя по талому снегу в поисках дороги домой, они выбились из сил, и даже конь стал вести себя неуверенно и тревожно.

Оказавшись перед очередным бревенчатым мостиком, плавающим в шумящем ручье, конь не решался ступить на редко расположенные и плавающие бревна. Но Эйно погнал его на мост. Посреди ручья конь четырьмя ногами провалился между бревнами в ледяную воду и застрял на брюхе. Он оказался полностью беспомощным.

Эйно замечательно представлял, что за „побег“ из ссылки, „кражу“ и порчу колхозного имущества и саботаж социалистического производства ему дадут не менее десяти лет каторги. Он рассказывает, что в жизни еще никогда так не плакал, взывая к Богу о помощи. Он распряг коня, и неимоверным усилием (пятнадцатилетний подросток!) вытянул беспомощное животное на берег за хвост. Но у коня уже окоченели ноги. Тут Эйно принялся лихорадочно их растирать, что, наконец, придало коню решимости вскарабкаться на трясущиеся ноги и начать ходить. Наконец к полуночи они обнаружили, что въехали в знакомое село Халдеево, только не с того конца. Впечатляющий случай и значимое достижение для юноши!

Строптивая сибирская лошадь. Отдай поводья - поскачет, не уловишь!

Новости про судьбу и быт сосланных вместе с нами мы узнавали в основном по зимам. Причиной тому были государственные зимние лесозаготовки, на которые из окрестных колхозов направляли нормативное число трудоспособных мужчин и женщин, ничем не занятых зимой.

На пути между Подлесовкой и Халдеевым находилась бывшая лагерная лесозаготовительная зона Омутная, где за годы побывало большинство эстонских рабочих. Другой, более отдаленный лесопункт находился в Юкса – между районными центрами Александровкой и Асино. В Омутной Зоне и в Юксе побывала Мария – даже несколько раз – несмотря на тяжелую болезнь легких и сердца. Никого не волновало ее состояние здоровья: стукнуло 16 – иди!

На лесозаготовки направляли на месяц или два, не меньше. Пищу следовало запасать самостоятельно, захватывая из дома. На лесопункте стоял ларек, но там требовались наличные деньги, которых у нас обычно не было. Но что можно было захватить из дома? Хлеба не было и в помине. За неимением коровы и свиньи, не было молочных и мясных продуктов. Выручать должна была одна картошка. Но как ее доставить за тридцать километров по морозу, сохранив съедобной? Если идти пешком, неся ее в рюкзаке, она непременно перемерзнет и испортится. В Сибири был сибирский метод.

Со свойственной ей бравурностью Ольга спросила: разве мы не читали ее письма? Неужели мы не слышали, что старик Виссарионович протянул ножки, а им – врагам народа – амнистию дали? Что помер – да, слышали, а то как же... но чтоб амнистию...? Да и письма мы не читали, вернее – не получали. Письмо она сама через пару дней забрала с почты и нам зачитала.

Что был дан ход „бериевской“, или „ворошиловской“ амнистии – про это мы теперь первыми в деревне могли рассказать. Вернее, амнистию от 27 марта 1953 года подписала еще не уверенная в своей власти восседающая семерка (через три недели после смерти Сталина!). С идеей на амнистию вышел Берия, а ручку для подписи держал в руках Ворошилов. Задумали польстить народу, а в результате населенные пункты заполонили освобожденные жулики и бандиты, после чего милиция взялась с еще большим усердием сажать их заново.

Администрации лагерей были ошеломлены освобождением множества им так необходимых сексотов. Министр юстиции Константин Горшенин 12 мая 1953 года поясняет ситуацию: В связи с Указом Президиума Верховного Совета СССР об амнистии из лагерей и колоний освободилось большое количество агентуры. из числа заключенных, причем в большинстве своем преданной части, завербованной из числа лиц, осужденных за малозначительные преступления.

А из приговоренных по 58 статье было ничтожно мало заключенных с пятилетним сроком, да и вышли они лишь спустя год с лишним. Ольга со своими пятью годами срока оказалась в ряду первых попавших под амнистию.

Железнодорожный путь из Иркутска в сторону Эстонии так или иначе пролегал недалеко от Томска и Халдеева, поэтому было очень просто по пути домой заглянуть к нам, чтобы забрать свою дочурку Миръям, а заодно и нас повидать. Девочка же, которой при аресте матери было всего лишь три с половиной года, чуждалась незнакомой женщины, которая почему-то проявляла к ней особый интерес. Но какой ребенок долго устоит перед изливаемым водопадом нежностей, накопившихся за четыре года!

Выходит – Ольга еще мало натерпелась от советской власти! Не отвыкла доверять! В порыве искреннего послушания пошла осведомить коменданта о намерении забрать свою дочку. Но комендант попросил показать документы. Посмотрел ее паспорт и справку об освобождении, которая была только в одном экземпляре, и сунул себе в карман. „Ни в какую Эстонию ты, фашистская проститутка, не поедешь. Ты что, империалистический буржуйский прихвостень, так просто от советской власти надеялась отделаться? Пойдешь, вон, на ферму – коров доить! Вот так вот. Работать надо!“

Как Ольга ни противилась и ни добивалась справедливости, ничего не помогало.

Позднее в архивных документах удалось найти заключение Эстонских правовых органов по ходатайству Ольги: После освобождения из ИТЛ СИЛЛИКСААР В. П и ее дочь СИЛЛИКСААР О. Ф.то есть Ольга – авт. на спецпоселение были направлены на законном оснований, а поэтому... ходатайство... оставить без удовлетворения.

Вот чего стоила государственная амнистия и в каких правах был местный гебист! Такими методами действовал так называемый „щучий суд“. Щучий суд - название, введенное О. Мандельштамом. Возможно, содержало намек на „стучкин суд“ - учрежденные П. И. Стучкой народные суды и революционные трибуналы, которые из-за упразднения старых правовых кодексов „в своих решениях и приговорах должны руководствоваться не писаными законами свергнутых правительств, а революционной совестью и революционным правосознанием“. Это привело к судебному произволу на местах. Ольга со своей дочерью освободилась только вместе с нами всеми – в 1958 году. Но так поступили не только с Ольгой. Имеются данные еще об одиннадцати Свидетелях, осмелившихся на обратном пути навестить ссыльных родственников, в результате чего сами оказались в том же статусе. Капкан щучьего суда был открыт и не раз ловил неопытных. Комендант ГБ замечательно знал, что ничем не рискует.

Приарканить Ольгу к рабскому труду было вопиющим беззаконием, но направить ее на самую трудную и неоплачиваемую работу было вдвойне неправосудно. Ольга воспротивилась. На общие полевые работы она еще соглашалась идти, но на ферму дояркой – нет и еще раз нет. К тому времени Валентина на ферме уже до предела выбилась из сил, а здоровье грозилось рухнуть в любой момент. На ногах ее держало лишь чувство ответственности за нас, детей.

При поддержке Ольги, Валентина также отказалась оставаться на ферме. Они не отказывались работать, но только на посильной работе. В глазах начальства это был бунт. Никакие угрозы и ругань уже не действовали. Вызвали коменданта и под его покровительством нас первым делом просто выставили на улицу.

Нас спасла сочувствующая, тоже когда-то высланная чувашка Мария Буль. Она недавно перебралась в более подходящее жилье, а нам разрешила заселиться в прежнюю хижинку, временно пустующую. Но давление со стороны начальства не ослабевало. Сестер ежедневно по несколько раз в день вызывали в контору, и новыми ухищрениями на разных уровнях старались перебороть. Вероятно, если бы не Ольга, то кроткая Валентина и сдалась бы, но она буквально еле волокла ноги от изнеможения. Ситуация казалась уже кромешным. Неглупое отстаивание сестрами своих прав заслужило нашему жилью прозвище со стороны начальства – „университет“. В течение пары недель ни одна сторона не сдавала позиций. Наконец сестер отпустили на полевые работы.


В хижине Марии Буль мы прожили около года, когда получили от матери сообщение, что ее „списывают“. По причине повышенного кровяного давления ее признали недееспособной и содержать ее на иждивении лагерь не заинтересован – что доказывает, что сажали не столько за преступление, а из-за потребности в бесплатной рабской силе. „Списали“, как списывала расценочная комиссия пришедшее в негодность имущество предприятия. На глазах комиссии рабочий с топором должен был разбить списанную вещь до такой степени, чтобы она стала непригодной к какому-либо использованию. Мы были рады, что при „списывании“ матери ее не расчленили. Хотя и такие приемы для революционной власти не были чужды, как например в Крыму, при свершении расправы над белогвардейскими офицерами ит.

Но еще раньше, летом 1954 года, мать пережила в Кенгире одно из самых больших лагерных восстаний в Союзе. Нужно сказать, что называть произошедшее восстанием или мятежом избегали как заключенные, так и начальство – у тех и других были на то свои причины. Восставшие скорее считали мятеж организованной забастовкой, а начальство называло его сабантуем.

Те сорок дней военного положения на объединенной территории лагеря, насчитывавшего 14 тысяч заключенных, не раз описывались в разных изданиях, об этом был снят даже кинофильм (к сожалению, не отличающийся достоверностью). Не берусь повторять все пересказы матери о мятеже. Опыт, пережитый 80 свидетелями (46 мужчин и 34 женщины) описывает также брат Николай Гуцуляк в журнале Сторожевая Башня.Сторожевая Башня от 1 марта 2007, ст. 8

Нейтральная позиция Свидетелей, характерная для них во все времена, не нравилась восставшим. Бывший старший лейтенант Красной армии Глеб Слученков, которого комиссия бастующих назначила заведовать отделом внутренней безопасности, размахивая кинжалом, изложил свое мнение касательно не примкнувших к бунту: „Кто в защиту не выступит, тому дадим ножа!“. Но другой офицер (по всей вероятности, бывший полковник Красной армии Капитон Кузнецов, поскольку кроме них влиятельных офицеров в комиссии не было) отстоял жизнь Свидетелей. Собранные в барак, ближайший к главным воротам лагеря, они оказались между двух огней.

Хочется добавить, ссылаясь на рассказы матери, что к моменту вторжения в зону танков восставшие заперли выход барака со Свидетелями, и за дверями развели огонь. Военные многократно, в рупор, призывали заключенных на выход, обещая сдающихся не трогать. Свидетели разбили в окне стекло и объяснили кто они, и что не могут выйти, поскольку на окнах стоят решетки, а выход забаррикадирован и подожжен. После этого ворвавшиеся войска пробились к бараку Свидетелей, сорвали оконную решетку и под прикрытием вывели их далеко в степь.

Итак, к счастью, списанную мать не угробили. Ей дали направление в специальный инвалидный дом, что значит под покровительство ГБ. А именно – после Кенгирского восстания или крамолы вблизи Караганды тюрьму номер 4 переоборудовали в дом инвалидов-заключенных, который прозывали „Домом Тихонова“. В этот специнвдом мать и определили – под надзор и без права выхода.

Кстати, была еще альтернативная возможность, материально выгодная для государства: если найдется некий близкий родственник, официально готовый взять ее на попечение, то при наличии соответствующих бумаг ее могут передать под ответственность такого родственника. Само собой понятно, что Валентина, не задумываясь, начала бегать по инстанциям для получения права взять мать на свое попечение. Выслав собранные документы, мы стали тревожно ожидать ответа.

В упомянутом номере Сторожевой Башни отпечатана фотография зоны Кенгира снаружи. Точно такая же копия имелась и у матери. Но что особенно интересно для нас, оставшихся в живых детей Веры Силликсаар: мы знаем, что на групповом портрете замечательного художника, среди 34 женщин есть и наша мать, хотя где именно – на этот счет есть два разных мнения ее детей.


Содержание следующего короткого письма от матери захватывало дух. В нем была конкретная дата и время ее прибытия на железнодорожную станцию Туган. Нужно встретить. Мать освобождается, мама прибывает! Наша миленькая мама!!!

Стояла осенняя морозная погода, бесснежная и с пронизывающим ветром. Я с утра пошел в школу, а Валентина пошла к бригадиру выпрашивать лошадь, чтобы съездить за двадцать с гаком километров встретить мать. В памяти Валентины это потрясающее событие запечатлелось по весьма необычной причине.

Я, как и все другие, была в темном ватнике, а голова была до глаз закутана в байковый платок. На станцию я приехала заблаговременно. Прибывший поезд долго не стоял. Вскоре сошедшие с поезда рассеялись, и в зале ожидания осталась только одна чужая старушка с узелками. Мы нервно и разочарованно прохаживались один мимо другого, каждый в недоумении ища своего. Тут наконец наши взоры встретились, повнимательней прощупывая друг друга. И... откуда-то издалека, из глубины, причудилось что-то немножко знакомое.

Мы не могли поверить своим глазам! Столь близкие люди за каких-то пять лет могут измениться до полной неузнаваемости! Прошедшие пять лет обработали нас до такой степени, что дочь не узнавала свою мать, а мать не могла опознать свою дочь! Мать объясняла: „смотрю – только какая-то русская баба тут, а моей Валентины нет“. Двадцатичетырехлетняя девушка показалась матери чужой бабой! Вот какие следы оставили на людях концлагеря и ссылки.

Я тоже не сразу узнал мать.


Мать не была освобожденной в полном смысле этого слова. Ее не амнистировали, а целенаправленно послали на спецпоселение, подотчетное Туганской комендатуре. Ей в лагере паспорта не выдавали. Но это не имело особого значения, поскольку ей больше некуда было идти, кроме как к своим детям.

Какой бы радостной ни была встреча, ее удручало положение, в котором она нас застала, увидев всю нашу нищету и бесправие. Она наперед знала, что наши обстоятельства должны быть хуже лагерных, но не могла предположить, что до такой степени.

Тем не менее: именно той осенью мы получили по 4 килограмма наилучшей пшеницы за трудодень и выкопали щедрый урожай картофеля. К ее прибытию мы уже обзавелись некоторой одеждой и обувью (лично я ходил зимой в школу уже не в подвязанных калошах, а в резиновых сапогах, позднее даже в катанках, то есть в валенках). Мы уже держали своего пестрого поросенка, который своими размерами вызывал в людях удивление. Мои сестры победили в борьбе против угнетения со стороны начальства, и ходили на общие полевые работы, а не на ферму. В наших глазах это были значительные сдвиги к лучшему.

И все-таки матери потребовалось некоторое время, чтобы оправиться от потрясения. Но уныние, а тем более нытье, были чужды ее натуре. Вскоре она включилась в обыденные семейные дела. Она оказалась существенной поддержкой для нас еще и потому, что была единственной взрослой, освобожденной от работы. Она не имела никаких обязанностей перед колхозом. Итак, уже вскоре многое приобрело новый облик.


Начальство не забыло обиды поражения и вскоре снова стало оказывать давление. Но девчата уже научились отстаивать свои права, и их не получалось держать под башмаком. И вот одним ранним весенним утром перед нашим жильем остановились две бычьи упряжки. Тут же вошли комендант и председатель сельсовета с колхозным начальством, и строго приказали немедленно собрать вещи и грузиться на повозки. Куда, зачем? Пригрозили за саботаж выслать туда, где раки зимуют. Может быть и так, только где они зимуют? Откуда мы могли знать, что они имеют в виду?! Но вооруженного конвоя с ними не было, что нас немного успокоило. Мы уже настолько привыкли к гонениям, что даже не встревожились. Смелая Ольга со смехом воскликнула: посылайте-посылайте – другой Сибири не существует! Разве что обратно в Эстонию прогоните...

Когда обоз двинулся, начальство покинуло нас. Взяли курс в сторону деревни Закиргизки. Ольга прыгнула на телегу и задорно запела. Подводчики от недоумения качали головами, а потом признались, куда нас велено доставить. „Университет“ следовало закрыть, а остатки отвезти подальше от глаз начальства – за два с половиной километра, в Закиргизку. Наконец колеса телеги застучали по бревенчатому мосту через речку Киргизку, прямо за которым обоз остановился возле совершенно и неописуемо обветшавшей хижины.

Нет у нас снимка с хижины в Закиргизке. Но с ветхой соломенной крышей „дом“, где проживала семья Козе, очень схожий с ней. Только пристройки да забор отсутствовали.

Несколько нижних рядов бревен крохотной „пяти стенной избы“ сгнили, и она осела до такой степени, что потолок не давал взрослым женщинам выпрямиться. Крыша, покрытая вперемежку досками и соломой, всюду протекала, отчего потолок и пол были гнилыми. Дождевая вода во многих местах затекала внутрь помещения. То, что осталось от половиц, лежало прямо на земле. Третью часть „здания“ занимала русская печь без внешнего дымохода. Избушка была настолько малая, что даже непоколебимое требование о семи окнах не было соблюдено – их было всего четыре, а стекла в них практически отсутствовали.

Но стоит ли жаловаться на заброшенное состояние домика для ссыльных врагов народа, если в то же время даже производственные здания хозяйства были в таком же плачевном состоянии? Стоит обратить внимание на приведенную в книге зарисовку сушилки-кузницы, сделанную от руки ссыльной Лидией Тороп.


С Закиргизки запомнилась женщина Ольга. Не помню, по какой причине она пришла к нам. Мать завела разговор о наступающем Царстве Божием. Я слушал со стороны. Но по ходу речи расположение Ольги к благой вести стало постоянно возрастать. Она вся воспылала внутренним ликованием. Ее глаза пылали от неописуемой радости. Эта весть была с первых слов для нее, её мечтою, смыслом жизни. Я же помню свой первый, неудержимый пыл ликования в деле возвещательства. Хотя я сам не говорил, но видеть, как благая весть преобразовывает человека, оставила во мне след духовной радости, свойства духа Божьего, на всю последующую жизнь. Ольга решительно приняла истину, но ей не открылось возможности принять крещение. Она ушла из жизни вскоре после нашего уезда, в возрасте всего лишь 58 лет.

Фотография Ольги с 1957 года, посланная с лечебницы. Разве этой женщине 57 лет возрасту? Не верится... Айно одна, в Воркуте, а также крайняя справа, среди христианских друзей, несущих наказание за веру.

Это грозило значительным оттоком дармовой рабочей силы из колхозов. Во избежание этого хозяйствам советовалось помогать ссыльным приобретать домашний скот. Гончаров объяснил, что стоит лишь написать правлению колхоза заявление на покупку в рассрочку теленка, например, и на основании постановления просьбу удовлетворят. Он сам написал заявление, взял у Валентины расписку и сунул бумагу в карман, пообещав лично посодействовать положительному решению. Есть же справедливые люди, которых рука Божия употребляет в помощь своим претерпевавшим за веру служителям!

Ответ на заявление пришел быстро. Так, той осенью в нашем доме оказалась маленькая сизая телка. Но где ее держать? Чем кормить? Не поселишь же ее к себе в малюсенькую избу и не станешь кормить ее своей похлебкой!


Этим же летом до нас дошли слухи, что дети, родившиеся начиная с 1938 года и позже, освобождены из-под комендатуры. В то же время комендант „добросовестно“ каждый месяц отмечал нас, как и прежде. Он не намеревался уведомлять нас об освобождении. В нашей семье в эту категорию входили Хильви, я и Миръям, но только Хильви уже достигла возраста, когда могла получить паспорт и самостоятельно выехать в Эстонию.

После уезда Хильви мы с Мирьям остались единственными малолетками семьи.

Хильви пошла в районный центр хлопотать о своих правах, но только после вмешательства областных органов ей наконец выписали паспорт. С паспортом она вернулась в Эстонию, как и многие ее сверстники из других деревень. Поначалу она поехала к нашей сестре Александре, которая со своей семьей проживала в коммунальной квартире в Кохтла-Ярве. Мать и сестры мужа Александры, Ойво Кайвоя, гостеприимно предложили Хильви поселиться в своей части переполненного финского домика. Там Хильви продолжила прерванную учебу в вечерней средней школе, и стала самой образованной среди своих братьев и сестер. Вскоре она получила от предприятия жилье в общежитии, а затем вышла замуж за таксиста Хейно Иоганнеса.

В Закиргизке, но уже без сестры Хильви. Стоят сзади: Вайке Пост, Элли Нигула, Антс Аазарохт, Ольга Силликсаар, Элийза Пост, Милья Сисаск, Мария Силликсаар (Когер), Валентина Силликсаар (Круузе). Сидят: Алийде Коогур, Сильвер Силликсаар, Мирьям Силликсаар и Вера Силликсаар. 1956 г.

Ладить с колхозом становилось все трудней. В Закиргизке находилась колхозная отара овец, а Ольгу и Валентину назначили за ними ухаживать. В сибирскую зиму овцы выживали на пределе выносливости. Был бы хоть хлев утепленный. Но вместо этого соломенный настил был весь в больших дырах. В углу стояла кухонька с плитой, но дров на отопление не выделяли. В ясные ночи овцы могли по карте звездного неба составлять себе „гороскопы“ о том, выживут ли они.

Овечья отара возвращается в загон. Большинство овец бурого цвета и с очень грубой шерстью. Впереди - Ольга и Валентина. На мостике стою я. Левее от моста стояла наша хижина.

Но нас это уже не спасло. Мы оказались перед колхозом в таком долгу, что пропала всякая надежда на продолжение нормальной жизни.

Той весной одна одинокая женщина из нашего колхоза переселилась в другой маленький колхоз, находящийся в деревне Маскали, в четырех километрах от райцентра Александровки. Будучи снова в наших краях, она услышала от Валентины о нашем безвыходном положении. Она обещала рассказать о нас председательнице своего колхоза, которую охарактеризовала как милейшего человека. Но переселяться нам было невозможно. Без разрешения комендатуры об этом не могло быть и речи. А комендант тесно сотрудничал с руководством колхоза в ущемлении наших прав.

Мы оторопели от удивления, когда вскоре получили заказное письмо с приглашением на собеседование в контору колхоза „За Мир!“, вместе с разрешением на выезд от коменданта. Валентина в темноте тайком отправилась на собеседование. На следующий день она пришла обратно и сказала, что председательница пообещала лично уладить все вопросы, связанные с нашим переселением. Вскоре за нами приехали две лошадиные упряжки, и так мы нежданно вырвались из лап сильно докучавшего нам колхоза имени „Надежды Крупской“.

Шел март 1957 года. Через месяц исполнялось шесть лет нашего пребывания в Сибири.


Председательница Зинаида, мать-одиночка с двумя детьми дошкольного возраста, вкладывала всю душу и силы во благо хозяйства. Сами они находились в более скудном материальном положении, чем мы. Да, они имели пропитание, но задняя маленькая комнатка, в которую они переместились ради нас, была обставлена лишь наполовину. Переднюю комнату она предоставила нам, так называемым „фашистам“, до появления лучшей возможности. То были времена, когда еще находились „православные“ коммунисты, искренно верующие в дело коммунизма и борющиеся за него всеми силами. Председательница колхоза „За Мир!“ Зинаида Как жаль, даже стыдно, что отчество и фамилия этой благородной души стерлись из памяти! Даже в семейном деле, доступном в архивах КГБ, под написанной ею характеристикой на членов нашей семьи ее фамилия абсолютно не читается, поэтому в книге приводится только ее имя - Зинаида. была одной из таких искренних строителей светлого будущего, в которое она твердо верила.

Вскоре в деревне умер одинокий старик, и Зинаида выделила этот в хорошем состоянии дом нам, отказав другим более достойным кандидатам. За то время, пока мы проживали под ее крышей, председательница могла достаточно хорошо узнать нас, и в результате мы обрели ее полное доверие. Например, Ольгу назначили заботиться о небольшом колхозном парнике, где выращивали огурцы и помидоры для продажи на базаре, также ей доверили маленький участок с грядками овощей. Ольга лично ездила на лошади на базар в соседнее большое село, Малиновку, и каждый раз возвращалась в контору с суммой (безо всяких чеков!), из-за которой бухгалтер тер глаза от недоверия. Зинаида признавала, что одна Ольга своей работой и торговлей вносит в колхозную кассу половину наличных денег, неподотчетных плановым органам.

То же самое получилось и у Валентины. В малюсеньком колхозном курятнике при ней производилось в несколько раз больше курятины и яиц, чем было до нее. Осенью, после окончания полевых работ, приступили к расширению курятника, которое сулило хозяйству значительную прибыль. Но дальнейшая прибыль пошла уже без помощи Валентины и Ольги.

Из примера видно, что может значить предоставление честному человеку право устраивать свою работу без тормозящего вмешательства бюрократии. Результаты говорят сами за себя. Но такое было возможно только в тех секторах, в которые не вмешивался Госплан со своими графиками работ и вооруженными партийными уполномоченными. Также - насколько важно честное отношение и взаимное доверие.


Председательница беспокоилась за процветание хозяйства, за хорошие кадры, но ей еще хватало сил быть участливой к благополучию отдельных людей. Дело могло доходить даже до того, что она в каком-то смысле жертвовала интересами хозяйства в пользу справедливого отношения к людям. Она заметила, что уже в течение пары лет мало-помалу освобождали сосланных. И как-то она спросила нас, неужели мы не желаем вернуться на родину. Да почему бы не вернуться... лишь бы дали освобождение. Но на наше заявление даже отказом не ответили – его просто проигнорировали!

Вскоре она пришла к нам с одним своеобразным планом.